Смертный бессмертный - Шелли Мэри Уолстонкрафт

Мы с сестрою, хоть и близнецы, совсем не походили друг на дружку. Сестра была невысокой и пухленькой, цветущей, полной жизни и энергии; я – высокой и тоненькой, белокурой и бледной. Я любила играть с ней, но скоро уставала – и тогда бежала к матушке, забиралась к ней на колени, и та прижимала меня к груди и убаюкивала колыбельной, глядя на меня со своей ангельской улыбкой. С ранних лет она стала моей наставницей – и неустанно внушала, что важно не хвалиться знанием, а знать. Она развертывала передо мною чудеса видимого мира – и каждую историю о звере, о птице, об огнедышащем вулкане или бурной реке сопровождала какая-нибудь мораль, подсказанная горячим сердцем и пылким воображением. Более всего матушка заботилась о том, чтобы внушить мне евангельские заповеди: милосердие ко всему живому, братские узы, связующие человечество, мысль, что каждое разумное существо имеет право на нашу доброту. Я раздавала от ее имени милостыню; ибо, хоть мы и были бедны, она помогала тем, кто еще беднее. Тяжелая работа мне не давалась, и часто я садилась рядом и шила вместе с ней, в то время как сестра занималась чем-нибудь по дому или во дворе.

Когда мне было семнадцать, на нашу семью обрушилась беда. Загорелся стог сена; с него огонь перекинулся на сараи, а затем и на дом. Разбуженные пожаром в полночь, мы вскочили с постелей и выбежали из дому, в чем были. Отец вынес мать на руках, а затем снова бросился в дом, чтобы спасти хоть что-нибудь из имущества. Тут на него рухнула крыша. Вытащили его спустя час; он был жив, но страшно обожжен, изуродован – и на всю жизнь остался калекой.

Все остались живы, но я спаслась лишь чудом. Мы с сестрой проснулись от криков: «Пожар!» Дом был уже охвачен пламенем. Сьюзан со своим обычным бесстрашием бросилась бежать прямо через огонь – и выбралась наружу; я же сразу вспомнила о матушке – и поспешила к ней. Огонь бушевал вокруг меня, окружал со всех сторон; дым не давал дышать. Я уже прощалась с жизнью, как вдруг кто-то схватил меня и потащил прочь. Я подняла глаза на своего спасителя – им оказался лорд Реджинальд Десборо.

В следующие воскресенья в церкви я то и дело замечала, что лорд Реджинальд не сводит с меня глаз. Он попадался нам со Сьюзан навстречу на прогулках, наведывался к нам домой. В серьезности его взгляда и мягкости голоса было что-то завораживающее; сердце мое трепетало, и я думала: сомнений нет, он влюблен! То, что именно он спас меня от гибели, сделало дар жизни вдвойне драгоценным.

В этой части истории многое неясно и мне самой. Верно, лорд Реджинальд меня полюбил; но почему он, впоследствии не пренебрегавший предрассудками и привычками богатых и знатных, влюбился так, что позабыл и о своем положении, и о надеждах на будущее – не могу сказать, мне самой это кажется странным. Он любил меня и прежде, но с того дня, как спас мне жизнь, чувство его обратилось во всепоглощающую страсть. Он предложил нам приют в охотничьем домике у себя в поместье; и, пока мы жили там, то и дело присылал дичь и, что еще ценнее, цветы и фрукты в подарок матери; захаживал и сам, особенно когда дома оставались только мы с матушкой, подолгу сидел и беседовал с нами. Скоро я научилась ждать его нежно-вопросительных взоров – и почти осмеливалась на них отвечать. Матушка, заметив этот обмен взглядами, улучила случай поговорить с лордом Реджинальдом наедине и, взывая к его добрым чувствам, просила не делать меня на всю жизнь несчастной, внушая мне привязанность, из коей ничего доброго не выйдет. В ответ лорд попросил у нее моей руки.

Нет нужды рассказывать, с какой радостью и благодарностью согласилась мать; как отец, после пожара прикованный к постели, со слезами благодарил Бога; в какой восторг пришли сестры; я была менее всех удивлена, но всех более счастлива. Теперь часто спрашиваю себя, что он во мне разглядел? На свете так много богатых и знатных девушек красивее меня! Я же была необразованна, низкого происхождения, да еще и бесприданница. Право, очень странно!

Но тогда я думала лишь о счастье любить и быть любимой – стать его женой, прожить с ним жизнь. Назначили день свадьбы. У лорда Реджинальда не было ни отца, ни матери, никто не мог ему помешать. Его родни я и не видала – а сам он в дни между обручением и свадьбой стал почти что членом нашей семьи. Он не замечал никаких недостатков ни в нашем образе жизни, ни в моих нарядах; всем был доволен; со всеми – даже с моими старшими сестрами – добр, приветлив и ласков; матушку мою, казалось, обожал, а Сьюзан сделался братом. Она в то время была влюблена и попросила его стать посредником между нею и родителями и защитить ее выбор. Он так и сделал; Лоуренс Купер, деревенский плотник, до того не пользовался расположением отца и матери, но с поддержкой лорда получил их согласие на брак с моей сестрой. Это был молодой парень, пригожий собою, добродушный и неподдельно любивший Сьюзан.

Настал день свадьбы. Матушка нежно меня поцеловала, отец гордо и радостно благословил; сестры окружили, сияя улыбками. Лишь одно омрачало это всеобщее счастье: сразу после свадьбы мне предстояло уехать за границу.

Едва выйдя из церкви, я поднялась в экипаж. Последнее объятие любимой матушки – экипаж тронулся – мы двинулись в путь. Я смотрела из окна: вот они, дорогие мои родные, все вместе! Старик отец, дряхлый и седой, в покойном кресле; матушка, скрестив руки на груди, улыбается сквозь слезы, на лице ее благословение и надежда на долгое, ничем не омраченное счастье любимого дитяти; Сьюзан и Лоуренс стоят рука об руку, вовсе не завидуя моей удаче – они полны друг другом; сестры с радостью и гордостью разворачивают подарки и восхищаются щедростью моего мужа. Все счастливы – и причина их счастья во мне. Мы спаслись от страшных бед; пожар, уничтоживший наше жилище, оказался и счастливым случаем, доставившим нам нежданную перемену к лучшему. Я была и рада, и горда. Я любила их всех. Думала, что теперь вся наша семья процветет благодаря мне! И от этой мысли горячая благодарность мужу согревала мое сердце.

За границей мы провели два года. Мне, привыкшей, так сказать, к собственному густонаселенному миру, среди незнакомцев и чужеземцев жилось очень одиноко; обычаи в высшем свете таковы, что большую часть времени мужчины и женщины проводят вдали друг от друга, так что уже через несколько месяцев уединение стало моим верным спутником. Я не роптала: жизнь часто поворачивалась ко мне суровой стороной, и встречать невзгоды я привыкла если не бестрепетно, то терпеливо. Да и на что жаловаться? У людей небольшого достатка семейная жизнь полна забот и хлопот – а у меня их не было вовсе; муж меня любил, и хоть я часто тосковала по дорогим, родным лицам, с которыми никогда доселе не расставалась, и более всего скучала по ласкам и мудрым наставлениям матушки – пока что мне достаточно было думать о них и надеяться на воссоединение.

И все же многое меня расстраивало. Прежде я была бедна, росла среди таких же бедняков; и, кажется, ни разу с тех пор, как начала что-то понимать, ничто не огорчало и не смущало меня так, как мысль о том, сколько же тратят на себя богачи, когда такое множество их собратьев-людей прозябает в нищете! Аристократическая благотворительность (хоть и вполне похвальная), раздача жидкого супа и грубого фланелевого белья меня не удовлетворяла: в уме моем глубоко укоренился некий инстинкт или чувство справедливости, внушенное скромностью нашего семейного очага и просвещенным благочестием матушки – и твердящее, что все на свете имеют право жить так же покойно и удобно, как я или даже как мой муж. Моя «благотворительность» – так называли ее другие, хотя сама я считала, что лишь отдаю должное собратьям по человечеству – превышала всякое разумение. Лорд Реджинальд категорически отказывал просителям; но мне выделял довольно большие средства, которыми я могла свободно распоряжаться, – и я экономила на тысяче мелочей, чтобы накормить голодных. Впрочем, дело было не только в благотворительности: я никак не могла привыкнуть тратить деньги на себя, и роскошь была мне противна. Муж называл такое отношение «скаредностью» и сурово попрекал меня, когда я, вместо того чтобы перещеголять нарядом всех соперниц, являлась на прием одетой очень скромно и горячо отвечала ему, что не могу и не буду выбрасывать по двадцать гиней на платье, когда за эти деньги можно одарить улыбками множество хмурых лиц, принести радость во множество несчастных сердец.