Малютка Эдгар - Дашков Андрей Георгиевич

«Если ты думаешь, что болью называется тот пустячок, который ты испытывал, когда болел ангиной или подвернул ногу, то я вынужден тебя разочаровать. Ты просил чего-то настоящего? Что ж, я покажу тебе кое-что настоящее…»

После этих слов у Малютки потемнело в глазах. Он мог бы поклясться, что гвозди в висках — справа и слева — абсолютно реальны. Дядя сдержал обещание. Боль была такая, что Эдди завизжал, но это, конечно, ничего не изменило. Собственного визга он уже не слышал. Синхронными ударами кто-то (Эдгар, кто же еще) загонял гвозди глубже и глубже, пока их острия не встретились точно в середине его черепа и его мозга — в точке ослепительной, исчерпывающей, запредельной муки, после которой даже временное ее прекращение или хотя бы ослабление — да все что угодно! — показалось бы вершиной милосердия…

«…показалось бы нереальным… не правда ли, мой мальчик?»

О чудо, он снова мог слышать! Он потерял зрение и слух совсем ненадолго, на долю секунды, и не успел даже упасть, но и этого хватило: боль скрутила его в такой тугой узел, что ему стоило немалого труда разогнуться.

«Надеюсь, мы поняли друг друга, — умиротворяющее произнес дядя Эдгар. — А теперь пойдем. Ты так тянешь время, как будто у тебя впереди не одна жизнь».

8. Анна

Анна вытащила телефон. Прислушалась к отдаленным раскатам грома и звукам, раздававшимся гораздо ближе. Нащупала пальцем клавишу вызова. Что-то в этом подземелье высасывало из нее волю. Секунды текли мимо, и возможно, с каждой шансов на спасение становилось все меньше. Она чувствовала себя издыхающей рыбой, выброшенной на берег…

Наконец она решилась, нажала клавишу и отшатнулась, как будто вспыхнувшее тусклое свечение оказалось для нее полной неожиданностью. Уставившись на дисплей, она широко раскрыла глаза. Появление надписи «Нет сети» поразило ее меньше, чем можно было предположить. А то, что, судя по индикатору, батарея была заряжена, уже не имело особого значения.

Имело значение другое. Это «другое» просачивалось в ее сознание медленно и очень маленькими дозами. Ровно такими, какими поступала информация из сумрака, сгущавшегося по краям поля зрения. Вначале слабенький сигнал: что-то не так. Из десятков микроскопических несоответствий Анна сделала неутешительный вывод: она уже не в музее. И это не показалось ей абсурдным или невозможным. Как будто за некоей чертой, которую она недавно перешагнула, было возможно все.

Только в книгах люди могут всерьез задаваться вопросом, не снится ли им происходящее. Кто вообще придумал эту чушь: ущипнуть себя, чтобы проснуться? Анна даже не пыталась выяснить, спит ли она. Уверенная в обратном до такой степени, что подобного намерения просто не возникало, она задала себе несколько более насущных вопросов.

Для начала: что это за коридор (хорошо если коридор, а не каменный мешок!), в котором она очутилась? Свечения телефонного дисплея хватило лишь на то, чтобы украсть у темноты небольшой участок, категорически не похожий ни на один известный ей коридор — ни в музее, ни в ее доме, ни где-либо еще. Отличие бросалось в глаза: стены и сводчатый потолок странно мерцали, заставляя сомневаться в их существовании.

Чтобы не сомневаться хотя бы в этом, Анна сделала шаг к стене и, несмотря на то что мысль о повторном прикосновении вгоняла в дрожь, протянула руку. Так и есть — ощущение постепенно сгущающейся преграды, мягкости и холода, а в какой-то момент — нестерпимое желание отдернуть руку, пока пальцы не отхватило капканом внезапно затвердевшей стены. Она не стала испытывать судьбу и убрала руку. Что ж, по крайней мере здешний пол казался вполне надежным и не всасывал в себя, словно трясина. Она стояла на черном мосту, переброшенном через… что? Еще один хороший вопрос.

Дисплей телефона погас. Она снова оказалась в темноте. И, странное дело, больше не хотелось этого тусклого предательского света. Вернее, не хотелось видеть то, что было визуальным ядом, медленно поражавшим мозг.

«Да ты совсем свихнулась», — сказала себе Анна. Но не успела это опровергнуть.

Раздавшийся вслед за тем внутренний голос принадлежал не ей. Впервые в жизни. И она за мгновение успела пожалеть о том времени, когда разговаривала только сама с собой.

Голос обладал гораздо большим количеством свойств и оттенков, чем обычные, «внешние» голоса, — и часть этих свойств даже не имела названия. Анна просто почувствовала их. Например, она с совершенной уверенностью поняла, что голос принадлежит дряхлой, наглой, злобной, циничной, капризной и умной стерве. Но тогда где была сама стерва?

Раздалось хихиканье. Как будто кому-то показался забавным ее и впрямь смехотворный анализ. А затем чужой голос проскрипел: «Ну что, давай знакомиться?»

9. Малютка/Эдгар

И снова был коридор, и странный свет, бегущий без сопровождения теней, и усиливающееся подозрение, что, несмотря на дядины уверения, все происходит во сне, у которого есть только одно отличие от обычного кошмара — спасительное пробуждение никак не наступает. Между тем Малютка ощущал вполне реальную усталость и все медленнее переставлял ноги. Дядю Эдгара это раздражало еще сильнее, чем раньше. Похоже, он почувствовал себя хозяином положения, а может быть, и чего-то большего.

Эдди был слишком измотан его «уроками», болью и беготней, чтобы сопротивляться неизбежному. Он хотел лишь одного: чтобы его оставили в покое. Он затосковал по теплу, маминому запаху и ее объятиям. Как понимал Эдгар, но ни в коем случае не Малютка, раздвоенное сознание грозило скорым отключением… если только дядя насильно не удержит его в сумеречной зоне.

Подыхать в туннеле, видимо, не входило в дядины планы, и дальнейшее превратилось для Малютки во что-то еще менее ясное, чем высокотемпературный бред. Мелькали ядовитые пятна бессвязных слов; звенящим лаем врывалась в уши темнота; зловеще пахли миражи; время разлеталось облачками потревоженной пыли… Какие-то темные личности проскальзывали сквозь Малютку, будто пересекали опустевшую комнату, а двери им, без сомнения, открывал дядя. Он же, впрочем, и закрывал. О содержании «переговоров» Эдди, само собой, не имел ни малейшего понятия. Он необъяснимым образом оказывался в разных местах — поочередно, а иногда и одновременно — и под конец всей этой карусели очутился в полутемном помещении, где тускло горела масляная лампа. Стены были то ли фиолетовыми, то ли лиловыми, а количество углов постоянно менялось.

Что-то подсказывало Малютке (может, инстинкт, а может, чужая память), что здесь чем-то торгуют, только товар этот весьма специфического свойства. Во всяком случае, вокруг было мало того, что можно потрогать руками, и еще меньше того, что можно унести с собой. Вопрос, чем дядя собирается расплачиваться, заслуживал отдельного рассмотрения (все-таки Малютка был дитя века супермаркетов и кредиток, а в кармане у него не было ничего похожего на средства оплаты), но потом как-то вдруг выяснилось, что дядя уже за все заплатил — причем очень давно, не при Малюткиной жизни.

Маленький Эдди не только «слышал» дядю; он все сильнее ощущал в себе чужое присутствие. Его трясло от напряжения, и вдобавок возникло сложное чувство, названия которого не знал и которого прежде никогда не испытывал, потому что еще ни разу не умирал, — но приятным оно точно не было.

Между тем в лиловой комнате менялось не только количество углов. Время от времени Малютка видел перед собой человека с узкими глазами, одетого словно кукла из отдела восточных сувениров. Незнакомец появлялся всего на несколько секунд, чтобы вслед за тем исчезнуть, и почему-то казалось, что эти его появления зависят от способности Эдгара сосредоточиться. Когда дяде это удавалось, узкоглазый возникал прямо из воздуха и хитро улыбался, но стоило дяде расслабиться, тут же начинал расплываться и таять подобно иллюзии, сотканной из дыма.

По Малюткиным ощущениям, эта игра в прятки тянулась изматывающее долго и сама по себе напоминала назойливый сон, который ему ни за что не приснился бы, если бы не дядя.