Пойдем со мной - Малфи Рональд

Я отпрянул от раковины, по моей коже побежали мурашки, как будто какой-то дух проник сквозь пустоту бесконечного пространства и ткнул меня ледяным пальцем в основание позвоночника. Взяв себя в руки, я снова заглянул в водосток и увидел, что там нет ничего, кроме ничем не примечательной черной дыры.

Я сходил с ума без тебя, Эллисон. Потому что именно это и делает с человеком горе. Оно отнимает у нас часть нас самих, оставляя на этом месте воронку безумия и иррациональности.

Что, если бы я пошел с тобой в тот день? Что бы это изменило? В моем сознании была бесконечная череда альтернативных возможностей, планов сущего, где я был с тобой и ты не погибла, и те, другие версии нас, счастливо жили в блаженном неведении о моем горе. Идиотская умная колонка «Алекса» дважды сама по себе включала твой плейлист восьмидесятых, Патти Смит пела «The Warrior» [1]. Я слушал эту песню и плакал.

Впервые я был рад, что у тебя нет живых родственников, Эллисон. Твой отец погиб в автомобильной катастрофе, когда ты была еще ребенком, твоя старшая сестра утонула, когда вы обе были подростками, а твоя мать спилась много лет назад, вероятно, из-за злого рока, преследовавшего твою семью. Возможно, из-за того, что ты осталась круглой сиротой, внутри тебя поселилась тьма – бездонная, лишенная света пещера, которая была твоей душой. Ты редко говорила о своих родных, хотя у меня возникло ощущение, что ты скучала по ним или, по крайней мере, тебе не хватало тепла семейного очага, который не ограничивался бы нами двумя. Это звучит ужасно, но в первые дни после твоей смерти я был благодарен, что их уже нет – я бы не смог позвонить им. Я бы не смог принять этих людей в нашем доме, где я был бы вынужден общаться с ними, разделять их горе и вести себя как настоящий мужчина. Я просто был не в состоянии этого сделать.

В своих снах я постоянно преследовал тебя по заброшенным домам, искал среди брошенных машин и лабиринтов проволочных оград. Собаки с человеческими лицами лаяли на меня. Я видел, как ты стояла под дождем на автобусной остановке, а потом садилась в лодку с мужчинами в балаклавах. Я видел тебя в окне кафе «Жирный петух», ты ела французские тосты, но, когда я заходил внутрь, никого не было, только твой недоеденный завтрак все еще стоял на столе перед пустым стулом. Иногда ты стояла в конце Арлетт-стрит, в центре перекрестка, словно регулировщик движения, и я бежал к тебе, медленно, как патока, мои босые ноги отрывали от земли горячие липкие нити асфальта, как будто я бежал по дну смоляной ямы. Я никогда не добегал до тебя – ты всегда исчезала раньше. Иногда ты бежала так быстро, что оставляла за собой полосы света. Стремительная и мимолетная, как комета. И какими бы ужасными ни были эти кошмары, еще хуже было проснуться и осознать, что в реальной жизни тебя больше нет.

Картонная коробка с первым ключом к разгадке твоей тайной жизни прибыла в дом через несколько дней после твоих похорон. Почтальон поставил ее на крыльцо, анонимную, словно удар плечом в переполненной комнате. Трейси взяла посылку и положила ее на кухонный стол, та лежала среди пластиковых контейнеров с печеньем от наших соседей и растущей горы писем. Я лишь раз взглянул на коробку и увидел, что она была отправлена из твоей редакции. Наверное, кто-то из твоих коллег расчистил твой стол, упаковав результат всей твоей карьеры в газете в коробку размером чуть больше баскетбольного мяча. Я подумывал о том, чтобы не открывать ее, а просто отнести прямо к кострищу во дворе и сжечь. Конечно, если бы я это сделал, все сложилось бы совсем по-другому. Но я поступил иначе. Дни превращались в недели, а я просто не обращал на нее внимания, оставив ее на столе. Забытой.

2

– Может, поедешь со мной? – предложила Трейси вечером накануне ее отъезда домой. – Оуэн в отъезде, но дети будут тебе рады.

– Не думаю, Трей. Не сейчас.

– Мне не хочется оставлять тебя одного.

– Ты не можешь вечно со мной нянчиться.

– Еще слишком рано. Жаль, я не могу побыть с тобой подольше.

– Ты достаточно со мной побыла. Я это ценю. Но у тебя есть своя семья.

– Ты моя семья, Аарон. Мой младший брат.

Я устало улыбнулся.

– Спасибо, Трейси.

– Боже, Аарон. Какой бред, да?

На долю секунды черты ее лица смягчились. Но потом она снова взяла себя в руки, обняла меня и сказала тоном, который обычно используют при общении с умственно отсталыми:

– Послушай меня, Аарон. Если передумаешь, в моем доме всегда найдется свободная спальня. Тебе это известно. Можешь жить у меня столько, сколько нужно.

– Знаю, – ответил я.

– Еще я составила для тебя список ежедневных дел.

– Шутишь?

– В нем то, что ты должен не забывать делать, например есть, принимать душ, дышать. Не торопиться. Такого рода дела. Я прикрепила его на холодильник.

– Ты ведешь себя как мама, тебе это известно?

Мы сидели на диване и пили пиво. Я взглянул на ее руки и испытал приступ ностальгии по детству.

– Я просто хочу, чтобы ты не забывал делать базовые вещи. И не сиди постоянно дома. Ходи гулять, хотя бы по району. Грейся на солнышке. Будь активен. Горе ненавидит тех, кто в движении.

– Не переживай, Трей. Обещаю есть и дышать. И делать все остальное. У меня же есть работа. Буду снова работать.

Именно это я и делал, Эллисон. По крайней мере, какое-то время. На момент твоей смерти я перевел половину книги Огавы Шинсюкэ с японского на английский [2]. Ты знаешь, я всегда был увлечен своей работой, но сейчас я вцепился в этот роман, как утопающий хватается за спасательный круг. На нашем первом свидании, когда я сказал тебе, что зарабатываю на жизнь художественными пе-реводами с японского, ты подумала, что я тебя разыгрываю. Возможно, я был похож на ученого, но ты не ожидала, что белый парень из пригорода Мэриленда специализировался на японской литературе, практиковался в написании японских иероглифов с тщательностью и самоотверженностью хирурга, получал удовольствие от умственной гимнастики поиска общего в двух языках, у которых нет этимологического сходства.

– Именно чужеродность языка делает его таким прекрасным, – объяснял я тебе. Как ни странно, ты меня поняла.

Кроме того, работа стала временной передышкой от моего горя. Когда я перевожу и использую японский язык, в моем мозгу словно щелкает переключатель, и сознание изменяется. В течение нескольких недель после твоей смерти я выяснил, что этот другой Аарон каким-то образом остался таким, каким был, в то время как реальный Аарон – твой муж, то есть я – превратился в призрак, который спит урывками по два часа в сутки и тенью бродит по мрачным коридорам нашего дома. Не хватало только цепей, чтобы греметь ими и пугать детей. В это время я полностью погрузился в другого Аарона. Я позволил ему взять верх. Не только во время работы, но и в повседневной жизни. Другой Аарон принимал душ за меня, ел за меня, ходил в продуктовый магазин, оплачивал счета. Он надевал ветровку и тапочки и шел по нашей подъездной дорожке, чтобы забрать почту. Он думал и действовал по-японски, незнакомец, которого не затронуло горе, искалечившее меня. Все аспекты страданий и человеческих слабостей были ему абсолютно чужды.

Учитывая ситуацию, я мог бы попросить своего редактора отсрочить сдачу перевода, но мне это было не нужно: другой Аарон был полностью сосредоточен на поставленной цели, действуя как некий машинный механизм, специально созданный для этого. Иногда я выглядывал из его – бывших моих глаз – и поражался его трудолюбию, целеустремленности и бесстрастному рвению. Только посмотрите на это странное и прекрасное существо, жившее во мне все эти годы. Я и понятия не имел, что он способен на такое величие.

В перерывах между работой над рукописью и жизнью в тени другого Аарона я начал время от времени выходить на дневной свет. Проверять электронную почту, включать мобильный телефон, смотреть телевизор в гостиной. Я делал все это постепенно, сдерживаемый ожиданием, что ты вот-вот появишься в дверях и все произошедшее окажется каким-то ужасным ночным кошмаром. Как будто возвращение к некоему подобию нормальности могло вернуть тебя к жизни. Но я был полностью разбит; в эти моменты во мне было что-то от олененка, который боялся всего и вся, дрожал и был подвержен резкой смене настроения. В течение нескольких недель после твоей смерти я избегал общения с внешним миром, испытывая душевную боль при мысли о том, что могу услышать твое имя или увидеть твое лицо где-нибудь на экране. Но это Америка, где трагедии стремительно катятся по конвейерной ленте. Одна из них упаковывается в картонную коробку и готовится к отправке как раз в тот момент, когда в демонстрационном зале появляется другая, новая и блестящая. Вскоре сюжеты о стрельбе в «Харбор Плаза» сменились новостями о поисках пропавшей девочки-подростка где-то на юге. Sore ga jinsei da – такова жизнь.