Долбаные города (СИ) - Беляева Дария

— Леви, — сказал я. — Леви, чувак, я знаю, что ты все еще там!

— Но вы просто прирожденные убийцы, так? Вы рождаетесь в крови и умираете в крови. Мне нравится. Хорошо-хорошо.

У него была, в целом, очень человечная речь. Он впитывал в себя радио, затем телевидение, теперь интернет. Акцент у него был идеальный, выговор лучше, чем у отличника Леви, лучше, чем у долбаного диктора. И оттого еще абсурднее было представлять, что за существо путешествовало в холоде (Космос?).

— Леви, — сказал я. — Долбаный бог предлагает мне работу! Леви, пожалуйста, мы можем посоветоваться? Я, блин, пришел сюда за тобой, я боюсь за тебя. Я боюсь, что ты умер, потому что у тебя внутри были эти слизнезвезды. Ты представляешь, я даже про маму твою не шучу, я так, мать твою, напуган, и я просто хочу убедиться, что ты еще жив, что я когда-нибудь услышу твой голос.

Он смотрел на меня своими желтыми глазами. Взгляд у него был голодный.

— Леви — часть меня, — сказал он. — Леви — это теперь я.

О, нет, Леви — это человек, который боится сибирской язвы в своем пенале. Леви — это человек, который живет в мире, полном роботов и монстров. Леви — это человек, который боится завязать шнурки, ведь они грязные, и поэтому заказывает их булавкой.

Леви — это Леви. Я знал его всю свою жизнь, и я помнил его смеющимся и в слезах.

Я больше ничего не говорил, но в этот момент мне открылась важная истина, которую с помощью палок и камней пытался вбить меня Гершель с самого детства. Иногда можно просто молчать.

Мы были связаны, и я чувствовал, что зову его, не произнося ни слова. Вспомни, подумал я, вспомни что-то очень важное. Что самое важное для тебя — такое и для Леви. Вы же долбаные лучшие друзья навсегда.

Я подумал: лето. Такое зеленое, шестое в моей жизни, и мы сидим на берегу реки, несущей мусор. Я ловлю палкой упаковки от чипсов и слушаю, как Леви плачет. Мне хочется обнять его и успокоить, но Леви выворачивается раз за разом.

— Я умру. Я знаю, они просто не говорят мне, что я скоро умру. Или хуже, я буду чокнутым, я буду больным. Я изменюсь.

Я не понимаю, что такое "страшная, серьезная болезнь", скорее чувствую.

— Ну, — говорю я. — Послушай, я тоже могу так. Вдруг папа пустит газ в духовке, чтобы умереть, и его окажется слишком много.

Я взрослый, я много знаю о взрослых проблемах.

— Или меня собьет машина. Или будет какой-нибудь ужасный рак. Это может случиться с кем угодно, но не со всеми случается. Можно прожить до старости, болея, а можно ночью перестать дышать просто так.

На этот раз, когда я протягиваю ему руку, он берется за нее.

— Зато ты точно не изменишься. Я тебя хорошо знаю, ты ужасно упрямый. Наверное, если тебе отрезать кусок мозга, даже это тебя не изменит.

Это нелепейшее утешение, худшая речь в моей недолгой жизни, но Леви почему-то утыкается носом мне в плечо.

— Ты не бросишь меня, если я стану каким-то другим?

— Неа. Для меня ты будешь прежним.

Я пошарил по земле, нашел кусок зеленого стекла и посмотрел сквозь него на солнце.

— Красиво, — сказал я.

— Грязно.

Теми словами я никогда не гордился, но Леви они почему-то помогли. Сейчас я смотрел на него, с его светящимися (по-настоящему измененными) глазами, но был в другом месте, в другое время. Со словом "грязно", завершающим сцену в моих мыслях, Леви (бог Леви) вдруг изменился. Глаза у него стали задумчивыми, затем бессмысленными, и через секунду желтизна погасла. Я удержал его, чтобы Леви не упал, перешагнул через желтую линию, вытянул его. Я ощутил томительную усталость, страх, затем онемение во всем теле — приближающуюся потерю сознания. Но Леви, мой долбаный лучший друг навсегда, дышал. И это, наверное, было главным. Я уложил Леви на пол, обернулся к мистеру Глассу, собираясь сделать ему выговор за преступное невмешательство.

— Ты правда считаешь, Макс, что я имею власть только в этой крохотной части мира? — спросил мистер Гласс. Глаза у него были желтее некуда. И я не удивился.

— Они все, — сказал мистер Гласс. — Мои окна в мир. Я действую сквозь них. И их всегда будет много. Всегда достаточно. Я каждую минуту во всех уголках мира.

Он схватил меня за воротник, и я услышал, как трещит ткань куртки. Довольно плотная, надо сказать. Я вцепился в пистолет так сильно, что пальцы обожгла боль. Мистер Гласс толкнул меня к стене, я отлетел, наверное, на метр, больно ударился, но, Господь Всемогущий, спасибо тебе за это, не головой. Эта сила не была человеческой. Но и абсолютной она тоже не была. Я улыбнулся.

— Как думаешь, сколько потенциальных работников подпишут контракт с работодателем, который любит делать больно? Ну, хотя бы из ста.

— Сто из ста, если будет очень больно.

Он усмехнулся. От него было странное ощущение. Вот он был Леви, а теперь он — мистер Гласс. Совсем несхожие люди, несмотря на близкие родственные связи, но желтоглазый бог оставался собой: мимика, слова. Будто смотришь на то, как одного персонажа играют разные актеры, привносящие свой колорит в очень конкретную роль.

Мистер Гласс подскочил ко мне с быстротой, которую ожидаешь встретить в фильмах про вампиров, а не в своем унылом сегодня. Он взял меня за горло, сжал, и я завопил от боли.

— Соглашайся, Макс. Тебе лучше двигаться навстречу мне, а не от меня.

— Так ты меня все-таки хочешь? Надеюсь, у тебя есть женские тела в обращении? Или мешает стеклянный потолок?

Фраза получилась не очень внятной, я закашлялся.

— Макси, — сказал мистер Гласс (сказал мистер Гласс, но говорил не он, как странно) с сочувствием. — Я хочу, чтобы ты служил мне. А если я не получаю того, что хочу, я уничтожаю это. Я убью тебя, Макс, сейчас.

Как тебе нравится повторять мое имя, после моей смерти можешь забрать его себе. Но этого я сказать не смог. Пистолет, мне повезло, что я не выпустил его, как мне повезло. Я поднял пистолет, его дуло уткнулось в грудь мистера Гласса. Он засмеялся:

— Убей его, Макс! Убей его, и мы вместе будем веселиться еще много-много лет.

Соблазн, надо сказать, присутствовал. Я не хотел умирать, в глазах у меня темнело, по всему телу расползалось онемение. Такое, как если отлежишь руку или ногу, только вот больше всего его было в голове. Как будто я отлежал долбаное сознание.

— Давай, Макс, нажми на курок, или ты умрешь. Ты или он, он или ты, это самозащита.

Я, блин, не хотел умирать. Совсем. Мне было четырнадцать долбаных лет, это мало, и умирать молодым — страшно. Палец мой скользнул к курку. Я умирал, в этом сомнений не было, мне не хватало воздуха, и я готовился отключиться. Один выстрел, и у меня будет шанс вдохнуть снова. Цена показалась мне нормальной, сносной. Даже со скидкой, я ведь застрелил бы очень плохого человека.

Плачущего отца очень больного мальчика.

Пусть лучше убьют тебя, но не преступи черты. Вроде бы это из Писания. Я не знал. Я запомнил эту фразу у Ханны Арендт, она говорила об Адаме Чернякове, главе юденрата Варшавского гетто. Он совершил самоубийство, узнав о Треблинке.

Я бы, наверное, тоже совершил.

Я его совершал.

Я разжал пальцы, тяжелый пистолет рухнул на пол, и мне стало очень легко. Наверное, от гипоксии. Я подумал: сейчас я услышу последнюю фразу своей жизни. Что же ты скажешь, голодный желтоглазый бог?

Но, должно быть, я упустил свой шанс, потому что почудился мне в предсмертном видении голос Вирсавии.

— Макси!

Интересно, значит ли это, что Вирсавия мне нравилась?

В этот момент я почувствовал толчок. Мистер Гласс ослабил хватку, он обернулся, и я увидел маленькую, воинственную Вирсавию. Настоящую. Она огрела его стулом по его божественной спине. Я засмеялся, и воздух тут же снова исчез. Тут я, конечно, на некоторое время покинул зал. Но не как Элвис, не навсегда.

Я очнулся на полу. Я лежал, раскинув руки, кончики моих пальцев касались кончиков пальцев Леви. Словно бы мы прилегли помечтать под звездным небом, или что-то вроде. Потолок кружился перед глазами, никак не мог остановиться.