Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг - Качур Катя

Господи! Вторая тоже раскрыта, да еще и настежь! Воры, не иначе!

Стоп. Отчего же тогда в доме тишина? Отчего же до сего момента никто бабу Зою по голове чем тяжелым не огрел? Вышла Зоя Ильинична на улицу, вгляделась во тьму и увидела Куприньку, раскинувшегося на траве. Нога на ногу закинута, болтает правой, паразит. Крикнуть бы ему: «А ну, марш домой!» – да нельзя. Тощие старческие пальцы сжали ночную рубашку, защипнув заодно и кожу. Зубы пришлось сцепить крепко, чтобы не раскричаться: нельзя, соседи услышат. Плечи задергались от нервного напряжения – танец разозленной.

Быстро подойти или подкрасться? Резко схватить или за руку взять и чуть потянуть на себя, мол, пойдем, дорогой мой человек? Если медленно все делать, то и заметить может, и убежать. И все пропало тогда. Если быстро, то разорется еще от страха ли, от нежелания ли уходить. И тоже все пропало. Решила баба Зоя действовать не резко, но и не мешкать особо. Подкралась к Куприньке (он и не заметил), наклонилась, закрыла собой небо, в плечо вцепилась мертвой хваткой и прошипела:

– Домой.

Купринька глаза от испуга вытаращил, поднялся (баба Зоя крепко за плечо держит, пальцы под ключицу полезли), к дому побрел. А баб Зоя его легонько так попинывает – это чтобы быстрее шел. Мало ли кто увидит, хотя, конечно, темнота и тут их спасает. И ведь ничуть не удивилась, но про себя отметила, что идет Купринька прямо, ногами, хома сапиис, понимаете ли. Задницу не отклячивает, на нелепые четвереньки не встает. Обманывал, значит, бабу Зою?

Интересно, в чем же еще? Что еще она про него не знает? На крыльце Купринька оглянулся в последний раз, бросил взгляд на небо, но тут же получил подзатыльник. И раздалось уже более громкое, более смелое баб-Зоино:

– Пшел быстро!

Следовало бы дождаться вечера, но очень уж не терпелось приступить к воспитательному процессу, поэтому впервые за несколько лет баба Зоя закрыла оконные ставни посреди бела дня.

– Выходи! – скомандовала она, долбанув кулаком по шкафу. Купринька вывалился на пол, начал вставать было на четвереньки, но баб Зоя гаркнула: – Оставь это! Видала я вчера, как ты ходишь. Если не делаешь добра, то у дверей грех лежать будет [12]. – Купринька выпрямился, дверь шкафа прикрыл, встал рядом, потупив глаза. Чуял он приближение бури, ведь никогда такого не было, чтобы его днем выпускали. Бабушка Зоя принесла из коридора цепь. На цепи – ошейник. Сосед Ванька дал еще год назад. У него пес умер, нового заводить не стал, а баба Зоя тогда подумывала посадить возле дома Барбоса какого-нибудь, чтобы лаял, когда кто приблизится, оповещал. Авось можно было бы и не прятать Куприньку днем в шкаф. Но отчего-то передумала насчет пса, а цепь вот осталась, а цепь вот пригодилась. На ошейнике железные шипы. Сосед говорил, это чтобы собака не рвалась на цепи: разок ринется, шипы в шею вопьются, поймет, что больно, и впредь дальше длины цепи не рыпнется.

– Я вот тебя на цепь посажу, – пригрозила Куприньке баба Зоя.

Купринька взглянул на новый предмет – выглядит не страшно, даже любопытно, звякает вон. Словно прочитав мысли мальчика, баба Зоя, стукнула цепью о пол:

– А ну подь сюды! – Купринька послушно приблизился к ней. Баба Зоя надела на него ошейник, тот повис на тоненькой шее. Купринька ведь не собака какая. Недоуменно взглянул он на бабу Зою. А та продолжала потряхивать цепью, думая, к чему бы ее приладить. Сама приговаривала: – Посажу-посажу на цепь, будешь сидеть так денно и нощно, никуда не денешьси. Будешь знать, как меня не слушаться. Будешь знать, как убегать. Кто бросает камень вверх, получает этой каменюкой по голове [13]. – Подсунула наконец баба Зоя цепь под один из обломившихся прутьев на кровати. – Вот. Будешь возле кровати моей сидеть, меня сторожить. А я тебя. И никуда ты больше от меня не уйдешь.

От страху ли, от нежелания ли сидеть на цепи дернулся Купринька словно в попытке убежать. Шипы больно врезались в шею сзади и сбоку, проступила на тоненькой Купринькиной шейке кровь. Заплакал Купринька от боли. Ошейник пытается с себя содрать, да не получается. Баба Зоя не хотела поначалу его на цепь-то сажать. Хотела так – припугнуть немного. Но не ведающий всего Купринька не понял, чем страшна для него цепь, и почувствовала это баба Зоя. Почувствовала и решила показать, чего же тут бояться. Демонстрация эта далеко слишком зашла.

Баба Зоя ухватилась за цепь, закричала:

– А ну, успокойся! – да как дернет за цепь со всей дури. Шипы повторно вонзились в шею Куприньки. Мальчик взвыл от невыносимой боли. Несколько капель Купринькиной крови упали на пол, только тогда пришла в себя баба Зоя, только тогда ушла злость из сердца ее. Руками всплеснула, ошейник наскоро сняла, испачкавшись кровью. Купринька выл. На цепь поглядывал с опаской. Баба Зоя принялась обрабатывать ему раны. Те оказались достаточно глубокими, и кровь никак не хотела останавливаться.

Тут в ставни громко постучались:

– Ильинична, у тебя все в порядке?

Черт! Марья приперлась. Чует, что ли, когда приходить надо? Баба Зоя притихла. И Куприньке рот ладонью зажала. Больно так.

Купринька замычал. Баба Зоя на него шикнула:

– Тихо ты! Заткнись, с не то худо нам обоим будет.

– Зоя Ильи-ична? Дома ты? – не унималась под окнами Марья.

– Вот проклятая, – шептала баба Зоя. – Че и привязалася?

Марья громко, требовательно стучала по ставням.

– Так, – скомандовала шепотом баба Зоя Куприньке, – быстро в шкаф, и чтоб ни звука мне. – Кровь все еще сочилась из Купринькиной шеи. – Вату не отпускай, держи, – приказала баба Зоя, заталкивая мальчика в шкаф. Аптечку толкнула ногой под кровать, туда же и цепь отправила.

Вышла на крыльцо. Дверь не отпирала.

– Чего тебе? – скрипуче спросила у Марьи.

– Да я иду, смотрю – у тебя посередь дня ставни закрыты, – отвечала Марья. – Думаю, а что случилось, дай спроведаю.

Вот же ведьма: ходит тут, вынюхивает, словно чует, что есть что скрывать Зое Ильиничне. Мало ли, зачем человек ставни закрыл! Мало ли, когда закрыл! Вот тебе какое дело, а? Мой дом – что хочу, то и делаю! И нечего лезть тут со своим любопытным носом. Идет она, видите ли. Смотрит она, знаете ли. Что, смотреть больше некуда? Но ответила Марье Зоя Ильинична коротко:

– Прихворала малясь.

– Ох, – пыхтела за дверью Марья. – Беда. Так ведь и подумала, так и подумала. Отвори, у меня тут варенье малиновое как раз с собой, будешь пить с ним чай, быстро на ноги встанешь.

Вот ведь пристала, пиявка! Небось и варенья там нет никакого – вынюхать все ей хочется, этой Марье. Первый день, что ли, знакомы?

– У меня и свое есть, – проскрипела баба Зоя.

– Ну… – хотела добавить еще что-то Марья.

Да баба Зоя ее прервала:

– Я лягу пойду. Тяжко. И ты, Марья, ступай, ступай себе.

Глава 11

После смерти Анны в этом доме поселилась скорбь. Тягучая, душащая, глубокая до нехватки воздуха скорбь. И даже в самый солнечный день дом казался мрачным, серым, покрытым густым слоем пыли и паутиной, хотя его убирали с прежней, если не с большей, тщательностью. За окном весело щебетали птицы, смеялись дети, лаяли веселые деревенские псы, а здесь стояла тишина. Такая пронзительная, что можно было услышать дыхание хозяйки, когда та его не задерживала в порыве перестать дышать вовсе.

Перестать дышать – значит перестать жить вместе с Анной. Хозяйка, Елена, мать погибшей, замирала вдруг посреди комнаты или у плиты и не дышала столько, сколько могла. Хотела бы дольше, но всякий раз сдавалась, шумно втягивала этот пустой, горький от печали запах дома и продолжала зачем-то жить. Муж Елены, он же отец Анны, Слава, словно прирос к столу. Зайди в любой день, в любой час или минуту, ты застанешь его сидящим за кухонным столом. Руками оперся о столешницу, врезался в табурет, широко расставив ноги, а голову тяжело опустив в некое пространственное Никуда. Пропади она пропадом, эта голова! Поначалу они многое друг другу сказали. О смерти Анны, избегая разговоров об ее проткнутом багром теле.