Мёртвый хватает живого (СИ) - Чувакин Олег Анатольевич

Подполковник склонился над человеком, ткнувшимся носом ему в ботинок. Майор — я перевёл на него бинокль — всё смотрел на Таньку, словно сомневался в её окончательной смерти. Наверное, ему подполковник велел смотреть. Танька не шевелилась. Снег помаленьку засыпал, укрывал её — и не таял на ней. В снегу тускло поблескивали Танькины волосы. Она так и не расчесала их. По моим щекам покатились слёзы. Было жаль Таньку. И жаль, что она не успела съесть подполковника. И очень плохо, что я — в свои глупые восемнадцать — изменил ей с Машкой. Не оплошай я, Таньке не пришлось бы мучиться с мужем-тираном, хватать его за кадык, есть его, прыгать из окна и отъедать голову лейтенанту.

Глава двадцать четвёртая

Огибая свой дом, Тоня услышала выстрел. И тут же — второй. Или это выхлопы машин? Вон их сколько. Но слишком уж громко для выхлопов.

Переходя Рижскую между очень медленно едущими машинами, она заметила у военкомата военных. Слева от входа был военком, а с ним ещё майор. Последний работал в военкомате недавно, и его имени-отчества Тоня не знала. К военкому ползла на четвереньках, приволакивая ноги, голая женщина. Руки и шея, и лицо её были в крови, а рот раскрыт. Она хотела кушать. Военком и майор (Тоня видела их сбоку) были с пистолетами. Они, значит, расстреливали эту голую женщину. Военком посмотрел в ствол пистолета, будто собирался пустить себе пулю в переносицу. Тоня перешла дорогу. Военком был теперь к ней спиной. Он выстрелил. Спина его подалась немного назад. Тоня поняла: он попал. Голая женщина уронила лицо в снег. В снегу лежал и Александр Петрович, молодой офицер, подчинённый её папы. Голова Александра Петровича. И тело в мундире, придавившее шапку. На голову, на тело в мундире, на голую женщину падал снег.

— Давай быстро, Тоня! — крикнул ей военком. — Тут тебе нельзя. Пережди в эРВэКа! Потом с тобой разберёмся.

«Разберёмся!»

Какие противные у военных глаголы!

Но она не злилась на военкома. Нет, не злилась. И на незнакомого майора тоже.

Она хотела сказать им, что стрелять не нужно, что пистолеты не нужны, но поняла: рано. Военком не хочет её видеть. Он очень зол. Он делает то, ради чего учился на военного: убивает. Тоня позднее обязательно скажет ему. Скажет всё. Она приучит его к любви. Она любит его. Она полна к нему нежности. Никакой злости! Тоня погладит ему руку. И голову, и плечо, — как Володя Королёв Жене Вертецкому. А сейчас ей нужно повидать папу. Папу, которого она любит.

Дверь открыл и за Тоней закрыл хирург. В белом халате. С испуганным лицом. Она называла его «дедушка» (про себя или в разговоре с папой). У «дедушки» тряслись руки.

— Нам приказано, — сказал он от двери. Голос его немного дрожал. Будто ему было холодно. А вот ей, Тоне, не было холодно. — Приказано закрывать. Нам туда нельзя, Тонечка. И тебе.

Тоня торкнулась в заклиненный турникет. Повернула голову. В дежурке, за стеклом, сидела Евгения Владимировна.

— Откройте, пожалуйста, Евгения Владимировна, — попросила она. — Не нужно вредничать. Я вас люблю, а вы меня — нет.

— Как интересно!.. — громко сказала из-за стекла Евгения Владимировна. — Ты слышала: начальство велело никого не пускать. Проходи быстрей, Тоня. Честное слово, Борис Исаевич быстрее тебя ходит. — Евгения Владимировна отомкнула «вертушку», замкнула за Тоней и «дедушкой» и вышла Тоне навстречу. — У нас половина не пришла на службу. И папы твоего нет. Вызвали в областной. Почему ты не в школе? На улице тебе не было страшно?

Как много вопросов. Евгения Владимировна тоже боится. Но любви бояться не надо. Скоро Евгения Владимировна поймёт это. И «дедушка» тоже.

— Не было. Но было неприятно. Жестокость, Евгения Владимировна. Люди должны любить друг друга. Военком застрелил женщину. Голую и красивую. Разве вам всё равно? Разве надо говорить о том, страшно или не страшно?… А уроков в школе нет, потому что нет воды. Вода — пустяки, а когда нет любви, — плохо. Зачем стрелять?

— Что ты такое говоришь, Тоня?… Мы видели в окно, как твоя «голая и красивая» оторвала голову Александру Петровичу. Ты кого-то не того жалеешь, дорогая моя!.. И милиция к нам не едет. Так что ребятам приходится своими силами обороняться… Ладно хоть, до «скорой» дозвонились. У нас тут заболевшие были.

— Любить надо было, а не стрелять. Любить.

— Она бы всех нас съела. И тебя.

— Это пожалуйста.

Какие они ужасные! Евгения Владимировна говорит: страшно — не страшно, но страшное-то — это у них!.. Они никого не любят. Тоня поняла, почему раньше не любила папу. Оказывается, любить непросто! Ларису проще научить любви, чем Евгению Владимировну. Но у Тони получится.

Тёти из военкомата к любви просто не привыкли. Как и папа. Оружие, приказы, команды, свирепый язык: «убывать», «прибывать», «строиться», «равняйсь», «смирно». Дежурства и бессонные ночи. В общем, всё, что отучает от любви и приучает к вражде и недоверию. Глупо и ненужно. Но она, Тоня, теперь будет с папой и Евгенией Владимировной рядом. И они, и другие с ними привыкнут к любви. Поймут, что в любви жить лучше. И проще. Тоня даст им любовь. И если тут захотят пострелять, пусть стреляют в неё.

— Мне меня не жалко, — сказала она. — Ради любви…

— Новый грипп ходит, — сказал хирург. Ему было лет девяносто. Или сто. Тоня любила его. Она и раньше любила его, но сейчас любила сильнее, чем раньше. Вот б её любви достало на то, чтоб все тут же научились любить! — Страшно сказать, что с людьми делает. У нас увезли двоих. Клиническая смерть. Да уже поздно, конечно. «Скорую помощь» нашу надо переименовать в «Службу черепах». И за окном — эта сумасшедшая. Из окна выбросилась, Тонечка. Не насмерть. И давай лейтенанта нашего есть. Сидя. Военком нам запретил выходить. Тебе не страшно, а мне, старому, страшно.

Опять у них это «страшно». Любили бы людей — не было бы страшно.

На улице снова раздались выстрелы. «Дедушка» вздохнул. Воюют — вместо того чтобы любить. А надо любить — вместо того чтобы воевать.

— Вы боитесь? — сказала Тоня. — Любви не надо бояться. Зачем стрелять, когда можно любить? Почему вы все говорите одно и то же? Как запрограммированные роботы. Я вот люблю вас. Неужели вы не можете просто любить? Без вопросов? Без «запретил». Откуда взяться страху и запретам, когда вокруг любовь?

— Я не знаю, — сказал хирург. — Тебе виднее. Ты девочка, а мужчины все кровожадные. Это природа. Инстинкты охотника. Вот и стреляют. Между прочим, нас с тобой защищают.

— Любовь побеждает все инстинкты. Она самый главный инстинкт.

— Вот Зинаида Фёдоровна тоже в этом роде говорила, — сказал хирург и посмотрел на Евгению Владимировну. Евгения Владимировна была начальником ВэВэКа. Тонина мама — тоже начальник ВэВэКа. Только мама в областном, а эта здесь. Тоне захотелось увидеть и маму. Но сначала неплохо бы отдохнуть… — И Зоя Филипповна, — добавил «дедушка».

— Как — говорила? — спросила Тоня, чувствуя, что её язык еле ворочается. Ей вдруг захотелось спать. Она устала. Ни Лариса, ни военком с пистолетом, застреливший прекрасную голую женщину, ни «дедушка», ни начальница ВэВэКа, — никто не желает слушать о любви. Ей надо отдохнуть, а затем она с новыми силами объяснит им, что те, кто любят, забывают о ненависти. О вражде. О злобе. И живут мирно. Без намёков, какие «дедушка» делает Евгении Владимировне, и без пистолетов. Одна любовь. Она, Женя и Володя это знают. И многие знают. И многие будут знать. Не бояться, а любить. Не… Я… хочу спать…

Свой голос она слышала словно со стороны. Как записанный на диктофон. Она взялась за угол «вертушки».

— В «скорую» не дозвониться, — сказала Евгения Владимировна. Она держала у уха мобильный телефон. — По городскому тоже. У меня ноги отекли с утра, а теперь вот прошли. И желчный пузырь не болит.

— Спать, — сказала Тоня. Рука её онемела. Она держалась за турникет, но не чувствовала ни своих пальцев, ни металла турникета.