Песни мертвого сновидца. Тератограф - Лиготти Томас

Почти уверен, что эта история, представленная в форме дневника, нигде доселе не публиковалась: имей место выход в печать, я бы, учитывая мой интерес к подобным необычным по содержанию вещицам, был осведомлен. Зацепила она меня с первых строк — поверьте, их хватило для того, чтобы, отложив все дела, сыскать в библиотеке уголок поукромнее и за чтением провести весь остаток дня и весь вечер.

У истории есть эпиграф:

Логического продолжения отрывок не имеет — но, сдается мне, взят он из текста еще более старого и столь же неизвестного; и, быть может, с цитатами из него я еще столкнусь по мере чтения.

Вышеприведенным эпиграфом автор манускрипта иллюстрирует некую сущность — или, правильнее сказать, вездесущность? — сверхъестественной природы, с которой столкнулся на удаленном острове Нифескюрьял. Туда он прибыл ради встречи с человеком, означенным просто как «доктор Н.», — археологом. Себя же рассказчик представляет именем «Бартоломью Грей» — видимо, вымышленным.

Доктор Н., как выясняется по мере чтения, переселился на Нифескюрьял — место это безлюдное, суровое и далекое от благ цивилизации — ради длительных раскопок. Несмотря на выхолощенный и безыскусный стиль автора, мрачноватая атмосфера острова вполне уловима: описываются крупные доломиты причудливых форм, островерхие сосны и еловое криволесье, скалистые берега, упирающиеся в холодные воды под серым сводом небес, и белый промозглый туман, липнущий к земле подобно грибку.

Уже на этих описательных подступах к Нифескюрьялу рассказ мистера Грея обретает своеобразный устрашающий шарм. Перед лицом неведомого зла — при сохранении должной дистанции — мы способны испытывать и страх, и сладостный трепет предвосхищения одновременно. Стоит сократить эту дистанцию — и подспудное чувство обреченности расцветает, ибо мы вспоминаем о всевластии тьмы над бытностью. Стоит снова ее увеличить — и мы становимся еще более безразличными и самодовольными, чем обычно, и тогда любые признаки ирреального зла вызывают лишь недоумение и раздражение — слишком уж они бледны в сравнении со злом реальным и всепроникающим. Конечно, мрачная истина может явиться нам в любом уголке земли — как раз таки в силу упомянутой выше вездесущести. Зло, возлюбленное и ненавистное, может показать себя где угодно именно потому, что оно везде, — ему без разницы, настигать нас среди солнечного света и цветов или же во мраке, под тленным душем опадающей листвы. Но бывают места, где власть его особенно сильна, и одним из них и был остров Нифескюрьял — остров, где материя и дух исполняли безумный танец средь вьющегося тумана.

И именно там, на острове были и небыли, доктор Н. и обнаружил древний, давно искомый артефакт — частицу пусть незначительную, но вносящую поразительные уточнения в раздробленное на тысячи осколков грандиозное панно мироздания. Едва ступив на твердь Нифескюрьяла, мистер Грей понимает, что доктор нисколько не преувеличивал, описывая остров как «юдоль неправильности и искажения, где каждое растение, каждое скалистое образование, каждая живая тварь — все изуродовано в угоду некоему божеству-тератократу, скульптору-извращенцу, использующему вместо глины атомы». Дальнейшее изучение острова подтверждает все догадки, но я, пожалуй, не стану приводить обширные цитаты — вечереет, а мне хочется запечатать конверт с этим письмом до отхода ко сну. Во внутренней анатомии всей этой истории нам интересен не эпидермис, а то, что под ним, — плоть и кость. (Удивительно уместное сравнение — темно-зеленые чернила напоминают проступившие на коже-бумаге вены… впрочем, я отвлекся.)

Удалившись от береговой линии вглубь острова, мистер Грей — с одной лишь плотно набитой походной сумкой — выходит к большому, но примитивно сколоченному дому, стоящему среди напоминающих воспалившиеся жировики холмов. Камни фасадной облицовки заросли пестрым накипным лишайником — остров им изобилует. Сквозь незапертую дверь путешественник попадает в просторную залу наподобие церковной — с поправкой лишь на бедное убранство. Белые, гладкие стены ближе к потолку сходятся, образуя некое подобие пирамиды. Зала лишена окон — темноту рассеивает лишь свет масляных лампад. По длинной лестнице спускается фигура, пересекает зал и торжественно приветствует гостя. Оба вначале относятся друг к другу с долей недоверия, но вскоре оно сходит на нет, открывая дорогу к истинным целям визита Грея.

Пока что перед нами — классическая сцена, но играют в ней скорее куклы, нежели люди. Этакие венецианские маски, чьи сюжеты узнаваемы до боли, но все же как-то умудряются удивлять нас до сих пор. Как все это, казалось бы, знакомо: туман, дом на отшибе, одинокая фигурка-марионетка странника и куколка-хозяин, исполненная в нарочито мрачных тонах! Но, даже играя веками одну и ту же сцену, куклы, лишенные памяти, не ведают, что проходили этот цикл бесчисленное множество раз, — они повторяют все те же жесты, все те же фразы, лишь иногда, наверное, смутно подозревая, что все это с ними уже было. Ну разве не напоминает это укладывающуюся спиралями историю человечества! Именно поэтому мы с ними столь хорошо взаимозаменяемы; но также и потому, что куклы — это вырезанные из дерева образы одержимых жертв, силящихся найти хоть кого-то, кто их выслушает… не подозревающих, что нити и от них, и от их возможных собеседников тянутся к пальцам одного великого манипулятора.

Секрет, связывающий Грея и доктора Н., этих двух Пульчинелл [33], раскрыт автором манускрипта-свидетельства (ведь, по сути, это скорее полноправное свидетельство, чем рассказ) беззастенчиво и почти сразу же. Мистер Грей — коль скоро настоящее имя неведомо, будем звать его так — явно знает гораздо больше, чем говорит. Тем не менее он тщательно записывает все, что говорит археолог, — особенно то, что касается находки на острове. Находка — лишь фрагмент некоей реликвии, религиозного идола, но даже по такому фрагменту можно судить о монструозности измысленного объекта поклонения в целом. Длительное пребывание в земле испортило материал, сделав его похожим на разъеденный нефрит.

Могут ли быть найдены на острове другие фрагменты идола? Нет, ибо идол, разбитый много веков назад, был погребен в удаленных друг от друга частях земного шара и, вознамерься кто-то воссоздать его заново, задача пред ним встала бы непростая. Пусть речь и идет лишь о религиозном изображении, истукане, силы, связанные с этим истуканом, были достаточно грозны. Члены древней общины, поклонявшейся идолу, были, похоже, пантеистами — верили в то, что все объекты Вселенной, начиная от первичных субстанций и заканчивая живыми существами, являются частями единого всеобъемлющего и всемогущего целого, мировой первоосновы. Именно эту точку зрения отражала их мантра — «в комнатах или в домах, по ту сторону стен…» (к слову, только эта ее часть и дошла до нас, будучи опубликованной в этнографическом квазиэзотерическом труде «Иллюминации Древнего мира», вышедшем в конце девятнадцатого века — примерно в то же время, что и поверхностно исследованный мной манускрипт).

Предрассудок этот, разумеется, довольно-таки древний — классическое представление «бога, что затмевает всех прочих богов». Таковыми в первобытном обществе провозглашали, как правило, духов-хранителей определенной местности — поклонники таких духов верили, что именно их покровитель, а не тот, которому молятся в соседней деревне, и создал все сущее.

В каком-то этапе на идеологию вероисповедателей «Великого Единого Бога» пала тень — однажды они узнали, что сила, которую они превозносили, имела столь темную и отвратительную природу, что их пантеизм можно было полноправно приравнять к пандьяволизму. Но для части общины такое открытие не стало неожиданностью, и на этой почве развязалась междоусобная борьба, венчавшаяся резней. Так или иначе, злоборцы одержали верх — и после дали своему бывшему божеству новое имя, отражающее его черную суть. Имя это было Нифескюрьял.