Стоит, неуязвимая для пуль и снарядов, осколков и искр.
Стоит, вцепившись крючковатыми пальцами в воздух.
Стоит, раззявив рот в беззвучном вопле.
И понял – что стоять она тут будет вечно. Когда закончится война и затянутся раны окопов, когда их кости сгниют в могилах, а потомки забудут имена – и даже когда мир, содрогнувшись в агонии, обновится, словно змея, мучительно сменившая кожу, – и тогда она будет стоять тут.
Поэтому он смотрит вперед.
Не видя ничего.
Хлеб замерз. В нем хрустят иголки льда.
– Мне казалось, что сейчас август, – говорит Навицкий Лопухину, мелко стуча зубами.
Тот качает головой.
– Ноябрь. Самый конец. Число двадцать пятое.
– Но еще пару дней назад было лето! – восклицает Навицкий. – Я же помню, было лето!
– Ноябрь, – упрямо повторяет Лопухин. – Не спорьте с высшими чинами, поручик.
Навицкий послушно замолкает и трет виски. Голова раскалывается от мучительной, дробной боли – кто-то колючий поселился у него в черепе и ворочается там, не находя места. «Занедужил», – приходит какое-то чужое, несвойственное ему слово. Навицкий трясет головой. «Занедужил, касатик».
Краем уха он улавливает обрывки солдатских разговоров. «Клинья», «переезды», «осьминники» – слышится ему.
– О чем они? – спрашивает Навицкий.
Лопухин прислушивается.
– О земле, – отвечает наконец, грустно улыбнувшись. – О земле, о весеннем севе. Как вернутся домой, как возьмут плуг и…
Он вздыхает и машет рукой.
– Они считают, что вернутся? – в ужасе переспрашивает Навицкий.
Лопухин смотрит ему в глаза.
– А что еще остается нам делать?
«Касатик», – скребется о стенки черепа. «Занедужил», – шуршит костью о кость.
– Я читал о Наполеоне, – шепчет Навицкий, прислонившись горячим лбом к холодной глине окопа. – О том, как он уходил из России.
Лопухин вопросительно приподнимает брови.
– Там еще смеялись, – продолжает Навицкий, – мол, великая победоносная армия была похожа на табор цыган. Французы, чтобы спастись от мороза, напяливали на себя все, что было под рукой, – женские кацавейки, мешки из-под угля…
– Я знаю, поручик, – мягко говорит Лопухин. – Я тоже изучал историю. Мой прадед служил у Раевского. Но к чему вы это все?
– Посмотрите на наших солдат…Тряпки, рванье, никакой формы…
Лопухин пожимает плечами.
– И что? Это война, поручик. Никто на ней не красив. Посмотрите на себя. Ваша одежда разбухла, от вас несет мокрой псиной. Впрочем, подозреваю, что и от меня тоже.
– Вы уверены, что сегодня ноябрь? – слабо спрашивает Навицкий. – Газет не было так давно, да и писем тоже… Куда задевалась почта?
Старуха приходит к ним ночью.
Гладит сухими пальцами лица спящих, скалит зубы тем, кто вздрагивает и оборачивается, почуяв что-то чужое, чуждое, чужеродное. Ее никто не видит – кроме Навицкого.
Он не хочет, чтобы она об этом знала, поэтому закрывает глаза, притворяясь спящим. Костлявые пальцы касаются его век, проходят по щекам, замирают и чуть подрагивают на губах – словно старуха читает его дыхание. От них пахнет землей. Печеной картошкой. Лужей после дождя. Горячим песком на пляже в Ялте.
Острый ноготь чуть царапает его губу. Теплое и солоноватое выходит из его кожи. Чужой палец жадно гладит ранку, припадает к ней, как изголодавшийся, – и сосет, сосет, сосет это теплое и солоноватое из его сердца.
– Поручик, вы что, землю жрали? – спрашивает его наутро Лопухин.
На зубах хрустит песок, лицо стянуто глинистой коркой, сердце словно придавлено россыпью камней.
В воздухе – водяная пыль. Мелкий, серый, мягкий дождь трусит с утра, завешивая все вокруг мутной пеленой.
– Вы видели их? – тихо спрашивает Навицкий у Лопухина.
– Кого?
– Их… – неопределенно мотает головой в сторону чужих окопов. – Германцев. Врагов.
Лопухин пожимает плечами.
– Мне даже не надо видеть. Мне достаточно обонять. Кстати, поручик, вы заметили, что капрал у березового пня несколько… разжижился?
– Нет, нет, – шепчет он, словно мертвецы могут услышать и обидеться. – Нет, я не про них… я про живых. Вы видели их… живыми?
– Ну конечно. Послушайте, я ходил в атаку и…
– А когда, когда это было?
Лопухин морщит лоб, припоминая. Глина, облепившая его лицо, лопается и идет трещинами.
– Месяца три назад, – медленно говорит он. И добавляет неуверенно: – Кажется.
– Но вы обратили, обратили внимание, что мы никого не видели? Что давно, давно – никого не видели?
– Поручик, вы в себе? Вам дурно, у вас жар? – Лопухин протягивает руку, чтобы коснуться его лба.
– Там, – Навицкий делает жест в сторону германских окопов, – там, может быть, пять тысяч человек. Может быть, десять тысяч. А может быть, всего лишь сотня. Но мы никого не видим. Не видим живыми. Не видим, кто обрушивает на нас снаряды, кто пускает газы, кто частит очередью из пулеметов. Да, мы иногда замечаем за траверсом чужие каски, но…
Лопухин поднимает палец, призывая к молчанию.
– Тссс! Слышите, поручик?
Звякает лопата. Кто-то на той стороне работает в окопе. Мертвая, пугающая тишина. Шелест выкидываемой за бруствер земли.
– Я слышу, – упрямо говорит Навицкий. – Но не вижу.
– Они тоже не видят нас, – улыбается Лопухин. – Но это не означает, что мы не существуем. А, поручик? Мы же существуем, не так ли?
Навицкий угрюмо молчит.
– Кто у нас из вольноопределяющихся? – спрашивает Лопухин.
Навицкий сначала не понимает, а потом приглядывается к трупу в воронке. Головы нет. Ног тоже. Лишь кусок торса – живот и плечи. Красные погоны с пестрыми кантиками по краям.
– Филимонов? – мучительно извлекает он из памяти. – Я не видел его с вечера. Зачем он полез туда?
Лопухин не видит, как над трупом Филимонова сидит старуха. Как она раскорячилась над ним в бесстыдной, непристойной позе – выворотив наружу всю свою женскую требуху.
Как оттуда, откуда появляются дети, на Филимонова падают сырые комья свежей земли.
Лопухин жует воздух. Желваки на скулах ходят, как камни.
Наконец он упрямо мотает головой.
– Будь что будет, Бог не выдаст, немчура не съест, – шепчет Навицкому.
А потом орет во все горло:
– Ура! В атаку! Ура, братцы! Вперед!
И бросается вперед – первым.
Навицкий смотрит ему в спину, охваченный секундной слабостью, – как, вот так? Как, уже конец бесконечному сидению в их бескрайнем окопе? Окопе, к которому он привык, с которым сроднился, который…
– Ура! – оглушает вопль из сотни глоток. – В атаку, братцы!
Словно волна прибоя в шторм, сбивает его с ног и тащит за собой людская лавина. Он видит выпученные от страха глаза, оскаленные в предвкушении бойни зубы, мертвенно-белые пальцы, сжимающие винтовку. Солдаты бегут со звериным, нечленораздельным ревом, заглушая и треск шрапнели, и захлебывающееся харканье перегревающегося пулемета, и хриплый вой снарядов – бегут, падают, умирают, перескакивают через мертвых, теряют руки и ноги… Каждый труп – свежий или месячной давности – спасение, укрытие, шанс сделать еще хотя бы десяток шагов к врагам.
Он догоняет Лопухина. Тот оборачивается. В глазах горечь и безумие. Около рта пролегли тяжелые, глубокие складки.
– Я понял, поручик, – жарким шепотом бормочет он. – Я понял, почему мы не видим их.
