Мокруха - Ширли Джон

ДШ: Когда я её писал, мне было очень скверно, а редактируя, волей-неволей вернулся в то время. Я испытывал стыд, тоску, гнев и страх. Но я не думаю выплёскивать всё это на читателя! Я подразумеваю некоторую степень эмоционального соучастия и порядочный заряд страха. Надеюсь, что у читателя участится пульс — мы все стремимся зарядить читателей этой энергией...

ДА: Вы открыто признаёте, что в то время лечились от наркотической зависимости. Мытарства Гарнера — это ваш самый страшный кошмар?

ДШ: Гарнер — это отчасти я сам, отчасти некоторые мои знакомые. В каком-то смысле я сам совершил такое путешествие. О нет, не столь кровавое, хотя... бывали у меня довольно близкие встречи с убийцами и психами. После них начинаешь лучше понимать Данте.

ДА: Вам тяжело было прописывать такого убийцу, как Эфрам?

ДШ: Невероятно тяжело. Это один из самых ужасных аспектов романа, и без того переполненного всеми родами ужаса. Он маньяк, а мне нелегко писать о маньяках: я категорически не приемлю идею убийства ради наслаждения, и мне трудно было ассоциировать её с кем-то, способным полностью подавить в себе эмпатию. Я попытался показать этого персонажа с нескольких сторон, продемонстрировать его одиночество, отчаянные попытки вырваться из ловушки. Как если бы он был бешеным зверем, заточённым в клетку, и стремился подманить людей, чтоб те подошли ближе, а потом затягивал их внутрь. Но ведь кто-то построил эту клетку и запихнул его туда, и сделал его тем, кем Эфрам есть. Однако мне всё равно пришлось нелегко. Я пытался упростить себе задачу, добавляя в эпизоды с Эфрамом немного чёрного — смертельного — юмора.

ДА: В этом переиздании добавлен небольшой рассказ-сиквел, Суитбайт-Пойнт (Sweetbite Point). Нельзя ли узнать о нём побольше?

ДШ: Этот рассказ я написал для какой-то давно забытой антологии вскоре после Мокрухи. Уличный проповедник и его дочь немного оправились после событий романа и пытаются как-то наладить свою жизнь. В рассказе показано, каково им приходится. Персонаж — уличный проповедник Гарнер — тоже списан с меня. Я идентифицирую с ним — и его освобождением — одну из сторон своей личности.

ДА: Вы заново прожили этот роман, который часто называют вашим шедевром. Не думаете расширить историю полноценным сиквелом?

ДШ: Нет, мне даже вернуться к нему и то было тяжело. Впрочем, я рад, что мне выпал случай пересмотреть книгу и в нескольких местах основательно отредактировать. Теперь она стала крепче.

ДА: Мой друг сравнивает этот роман с работами Клайва Баркера. Действительно, мнение Баркера вынесено на обложку, но ведь большинству читателей неизвестно, что вы написали психоэротический роман ужасов Подземелье в 1980 году, когда о Баркере ещё никто не слыхал. С тех пор Баркер часто возвращался ко взаимосвязи ужаса и сексуальности. Можно ли, исходя из ваших романов Подземелье, Мокруха и Влюблённый Дракула, сказать, что и для вас сексуальность тесно связана с экстремальным хоррором?

ДШ: Да, пожалуй. Наверное, дело тут отчасти в том, что ребёнком я сам стал жертвой сексуального насилия, а отчасти — в трудностях с моей собственной сексуальностью. Я никогда не испытывал желания кого-то изнасиловать и всё такое прочее. Мне просто было трудно доверять другим — и, следовательно, ни о какой эротической привлекательности в поведении речь не шла. Я не мог себя контролировать, а это страшно: такое ощущение, что в тебя кто-то вселился. Я часто занимался сексом под наркотиками, и меня посещали кошмары. Я шлялся по таким местам, где можно увидеть сексуальные сцены, э-э, не для дневного света. Я встречался с вампирами — не сверхъестественными, а сексуальными. Я во всём этом не участвовал. Я не сторонник ограничения сексуальной свободы, если в акте участвуют взрослые сознательные люди. Я не против дикой, необузданной сексуальности. Я всего лишь хочу контролировать собственную сексуальность — и для себя выбрал моногамию.

ДА: Этот роман полон гнева. Вспоминаю Демонов (Demons) — книгу местами прикольную, очень забавную, но также не чуждую гнева. Вместе с тем вы недавно создали книгу, которая полна надежды — Иной конец (The Other End). Насколько важны для вас, как художника слова, эти эмоции?

ДШ: Я лучше отвечу фразой из Джона Лайдона, вокалиста Public Image Ltd: гнев — это род энергии. И да, гнев подпитывал меня в ходе работы над книгой. Есть у неё что-то общее с панк-роком, поскольку я сам был панк-рокером ( https://myspace.com/johnnyparanoid) — а в такой музыке гнев и творческая энергия практически неразделимы. Иной конец (недавно переизданный в новой, исправленной и дополненной версии, издательством eReads) в какой-то мере вдохновлён гневом на писак серии Оставленные (Left Behind) и таких любителей фэнтезийной апокалиптики в прямом эфире, как Гленн Бек. Блин, ну почему конец света и Судный день оккупированы праворадикалами? Какого хрена они себя вообразили вправе перекраивать мир по своему усмотрению? Мне даже думать об этом было тошно, вот я и выстроил собственную небольшую аллегорию...

ДА: Эфрам — один из самых омерзительных маньяков, о каких мне доводилось читать. Он порабощает своих жертв психически, сажает на поводок наслаждения. Эфрам и Акишра — символы наркотической зависимости?

ДШ: Эфрам использует методику, комбинирующую подход Акишра и другие техники — помнится, в Индии бытовал миф о душечервях, которые паразитируют на людях, испытывающих к чему-то навязчивое пристрастие. Он и вдохновил меня на книгу. [75] Душечерви — это Акишра. Эфрам силён тем, что вынуждает жертвы получать наслаждение от ненавистного. Сама по себе неплохая метафора: Эфрам берёт обычное удовольствие, в котором нет ничего дурного, и выворачивает наизнанку, превращая в кошмар.

ДА: В романе есть эпизод, который меня особенно зацепил: Эфрам разрешает Констанс уйти, прекрасно зная, что девушка никуда не денется — её зависимость стала слишком сильна. А ещё раньше, когда он дёргает её за лобковые волосы и приказывает полюбить себя — тоже великолепная сцена, одна из самых болезненных, какие мне довелось прочесть. Насколько это кошмарно — понимать, что причиняешь себе вред, но не иметь сил уйти, перебороть себя, сбежать от зависимости?

ДШ: Да, если зависимость действительно сильна, жертва её обычно понимает, как вредит себе. В конце концов теряется всякий интерес к романтике, как в песне Лу Рида Героин — прекрасной, мощной, но, пожалуй, неудачной. Остановиться ты уже не можешь. Ты себя разрушишь, но тебе понравится, говорит зависимость. Ты будешь себя уродовать и просить добавки. Это не мазохизм, а нечто большее. Это неконтролируемая страсть к самоуничтожению. Представьте себе, что вы нашли способ соединить мощный коррозив — сильнее соляной кислоты — с наркотиком, вызывающим наслаждение: прольёшь кислоту на кожу, и наслаждение, с каким смотришь, как дымится и расползается плоть, станет сильнее боли. Пока не умрёшь... Вот как-то так. Вместе с тем на каком-то этапе наслаждение прекращается, тает, как дым, но освободиться ты уже не в состоянии. Продолжаешь уродовать себя снова и снова, хотя удовольствия от этого уже нет. Как та крыса, что до изнеможения давит на рычаг.

ДА: Кто такой этот Больше Чем Человек в вашем романе? Он списан с кого-то из голливудских знакомцев?

ДШ: Нет, с их типов. Возможно, я кое-что почерпнул для этого образа из книги Кеннета Энгера Голливудский Вавилон. Есть люди порочные и мерзкие, но искусные скрывать это глубоко внутри. У него эта червивость постепенно прорастает наружу, выдаёт себя: как гангрена от пулевой раны, растущая изнутри на кожные покровы.

ДА: Глава, в которой Гарнера просят опознать палец дочери, читается с замиранием сердца. Для меня этот эпизод сопоставим разве что со сценой гибели пса в Я — легенда (I Am Legend) Матесона, одним из безусловных шедевров всего жанра. Как вы сумели добиться такой эмоциональной убедительности?