Голод забирал остатки сил.
Пауревич додумался обвалять камешки в соли и давал, как жженку, сосать мучающимся людям. Федор решился откупорить бутыли перевара – по счастью, тот не попортился – и велел всем пить. Разбавить хлебное вино было нечем, даже дождевая вода на вкус отдавала червями.
После злого питья его трижды вывернуло, и он уснул как бражник, лишь на шаг в стороне от лужи рвоты.
Проснулся от криков.
Пауревич бил Мишку по морде и за что-то ругал. Оказалось, тот взялся жевать куски срезанной с руки кожи.
– Сладко, сладко-то как! Медово! – выл подранок, размазывая по лицу сопли и кровь. – Сами попробуйте, сами!
Обоих утихомирил Григорий, развел по углам и напоил переваром.
Федор погонял во рту камешек, откупорил последнюю бутылку и запарил отшельниковых трав с перетертыми зернами. Получилась чудовищного вида бурда, пахнущая одновременно грибами, ромашкой и хмелем. Но это можно было есть.
Они повечеряли, и Федор снова улегся спать. Сил на что-то большее у него не осталось: голова шла кругом, руки и ноги казались свитыми из пеньковых веревок. В полузабытьи он решился уйти с проклятой земли: на карачках, ползком, но убраться долой. Застава не близко, однако отшельник доходил до нее летом. Так почему им не попробовать?
Утром его разбудила боль.
– Медово!
Федора вжимали в пол. В левую руку, раз за разом, вонзалось острое.
Он взвыл, задергался.
– Глуши птичку, Павлушка! – заголосил Мишка. – Улетит! Улетит же!
– Топориком сейчас… – Стрелец, покачиваясь, шел на него. Глаза у обоих были желтыми, с красной поволокой.
Бердыш ухнул в половицу рядом с головой Федора, застрял меж досок. Павлушка, силясь освободить оружие, упал.
Федор изловчился и двинул коленом Мишке под дых. Добросил кулаком по скуле, по носу. Однорукий повалился под полати и застонал.
Вокруг все было липким, гадким, черным от сажи, пахло мокрым железом.
– Бесово племя! – Федор опрокинул столешницу на Павлушку, отпрянул к стене.
Огляделся.
Дверь была нараспашку, в нее ревел ветер, хлестал дождем. В сенях лежал, раскинув руки, Григорий.
Только теперь старый стрелец додумался посмотреть на себя. Выродки, что по недоразумению еще вчера звались людьми, искромсали его левое предплечье. Резали и жрали. Боль пульсировала в ране, но пока не затуманила разум.
Покачиваясь, Федор добрался до бутыли, вылил остатки перевара на руку и замотал тряпицей. Срывая злость, еще наподдал Мишке, раскровенив нос. Безумец скулил, но жадно слизывал багровую юшку с губ и пальцев.
В сенях застонал и заворочался Григорий. Сукно кафтана промокло от дождя и крови. Страшная рана пролегла между ключицей и грудью пушкаря. Ему отрезали ухо и вырвали клок мяса из щеки.
– Пауревич… – прошептал он, часто сглатывая, – в двери бросился. Дочь ловить, чтобы не упорхнула снова от него. Я за ним, образумить хотел… А Павлушка, гнида, как хватил меня…
Григорий закусил губу, давя рвущийся вопль.
Федор потащил его к крыльцу. Как бы оно ни сложилось, а в избе есть и будет только смерть.
На мокрой грязи остались следы босых стоп бело-хорвата. Он убежал к реке, но на берегу его видно не было.
Старый стрелец снова поднял Григория, набросил на него плащ.
Покачиваясь и поддерживая друг друга, сделали по шагу. Дождь и ветер тут же набросились на них.
– Медку бы! – заорал позади Мишка. – Сладко! Медово!
Следом завопил Павлушка. Не иначе, рвали друг другу глотки.
Шли до рассвета. Медленно, тяжело. Григорий все больше хрипел и плевался алым, пока наконец не попросил передыха. Федор усадил его под пихтой, обложил лапником.
Пытался ободрить, но пушкарь уже не слушал. Бесшумно шевелил губами и глядел остекленевшими глазами на лес.
Последним спутником Федора сделалась боль: терзала руку, то бросала в жар, то вышибала холодный пот.
А старик все шел и шел по тропе, радуясь хотя бы тому, что лес защищает от дождя. Где и когда рухнул, он уже не помнил.
– Да чего уж тут. – Лекарь почесал мясистый нос и протянул Федору смоченную чем-то едким тряпицу. – Жить и с одной можно.
Старик смотрел в качающийся потолок. Походная палатка заметно дрожала. Пахло дымом, травами.
Чувство боли сменилось чувством потери.
Он скосил глаза, чтобы увидеть культю. Всхлипнул.
– Ты не дрожи, служивый. – Лекарь осторожно похлопал его по небритой щеке. – Всю гниль вырезали и выжгли из раны. Увы, откушать горячего пока не получится. Налегай на солонину и пей перевар. Согреешься.
Ни пить, ни есть Федор не мог – от всего веяло мертвечиной. Даже уснуть не получалось. Он просто лежал и пытался понять, как так вышло, что подводы добрались именно сегодня. Не неделю, не два дня назад, пока не стряслось все самое жуткое!
На следующий день лекарь заявился с ворохом старой одежды.
– Идем к сотнику.
Этот бивуак с трудом можно было назвать лагерем или зимовищем. Телеги стояли кругом, внутри него едва нашлось место кострам, палаткам, простенькой привязи для утомленных лошадей, накрытых попонами.
Было тесно и холодно. Небо сеяло то ли дождь, то ли ледяную морось. Где-то в горах, словно боевой горн, гудел ветер, и от звуков этих замирало сердце. Не иначе, лесное воинство шло на незваных гостей…
– Чего рот раззявил? Шевелись!
Мрачные стрельцы жались к огню, сушили сапоги и обмотки. Дозорные глядели в лес покрасневшими от усталости глазами.
Федор кинулся было топтать костры, кричать, чтобы не рубили деревья, а собирали валежник, но его живо угомонили пинками и затрещинами, после чего вернули лекарю.
Хнычущего стрельца привели к небольшой палатке с толстенным тяжелым пологом, возле которого стоял караульный с бердышом наперевес. Борода караульного смерзлась, он притоптывал, гоняя кровь в ногах.
– Митрий, чего возитесь? – стуча зубами, спросил он у лекаря. – Сотник извелся весь!
– Нешто пироги на столе стынут? – хмыкнул Митрий, поднимая полог. – Мы уже кругом опоздали.
Внутри сидел, кутаясь в красный кафтан с соболиным подбоем, мрачный сотник. От жаровни валил дым, пахло топленым салом и кислым потом.
– Тебя, никак, святой в чело поцеловал, Федор! – прохрипел офицер. – Стрельцы тебя признали, когда на тропе нашли.
Федор подумал, что смерть не самый худший исход. По крайней мере не чувствовал бы боли в отнятой руке и был свободен от мыслей о глухарях.
– Ваше благородие, – он не сразу подобрал слова, – не дождались мы. Думали, до заморозков успеете, а тут…
Офицер хмыкнул, сверкнул карими глазами.
– Паршивый край. По лесу даже волоком не везде пройдешь, вот и мяли тропы, увязая в грязи и ломая оси. Думали, вовсе не доберемся никуда, бросим обоз и повернем.
Сотник велел подать кипятку Федору, но тот не притронулся к питью.
– Где остановились? Зимовище справили?
– Нас отрядили ждать вас либо струг с заставы на Лозьве, – стрелец нахмурился. – Остальных сотник повел через лес к правому притоку. Отшельник, показавший нам избу, твердил, что пройти получится до первого снега.
Сотник выругался. Явно надеялся, что Федор вышел из уже заложенного острога и заблудился во время охоты.
– И давно отрядили? – мрачно спросил офицер.
– В конце лета.
– Тьфу, пропади все пропадом! Значит, и мы не дойдем до притока. Тогда станем струги ждать. Или сами справим и спустимся по Пыновке к заставе, пока льды не встали… Где жили, почему ты один?
Федор уже и сам почти не верил во все, что приключилось с ними. Чем дольше говорил с сытыми, необезумевшими людьми, тем туманнее казались мысли о лесе, о его неведомых хозяевах и проклятии, что коснулось стрельцов.
– Старая изба недалече… А в живых, почитай, и не осталось больше никого.
Скрепя сердце он рассказал-таки и про голод, и про глухарей на священном кедре, и про то, что говорил отшельник. Бесовщину обошел, спихнув все на заразное червем мясо. Но сотник, к ужасу Федора, уже не слушал.
