– Ты меня в очень неприятную историю втянул, но я ее по-соломонову разрешу, чтобы тебе не было ущерба, а мне… небольшая компенсация за нервы. Звонил мне ваш новый настоятель, не знаю, как на меня вышел проныра, но я ему то же самое сказал. Не-бы-ло у меня вашей иконы. Да. А обиды ты не держи, я тебе же лучше этим сделаю. И не выдам, что ты ко мне ходил – все записи с камер сотру подчистую. Икона уже, считай, у такого человека, до которого вам не дотянуться. А месяца через два, как поуспокоится, заглядывай – кофею попьем, я тебе что-нибудь необычное из запасников презентую. Хорошо? Ну, береги себя.
Зубов повесил трубку, но дьякон не отнимал мобильник от уха еще несколько минут. Голос не возвращался, да и нельзя было ничего сказать этим голосом, при этом не согрешив.
Всю ночь Федя проворочался в постели. Ему снились неприятные сны, которые забывались, стоило только размежить веки. Сумерки за окном не давали понять, длится еще вечер или уже наступило утро. Разбудил дьякона настойчивый стук в дверь.
Между словами «Откройте, полиция!» и попаданием в сырую камеру предварительного заключения прошло несколько часов, но все они сплюснулись в памяти ошеломленного Феди в один неразборчивый комок. Вот его квартиру обыскивают, переворачивая скромный скарб, вот ведут под пустым взглядом Игната в «бобик», а вслед летит ругань отца Владимира. Вот он раз за разом рассказывает усатому и пузатому следователю Бабову о том, как ходил к Андрею Александровичу, о просьбе старого настоятеля и драке с новым. Порядок сцен меняется, но общая картина Бабова, видимо, не устраивает.
– Признайтесь, Федор Дмитриевич, что вы возвращались в дом покойного Зубова.
– Не возвращался.
– И, когда уходили, наблюдали его абсолютно живым?
– Абсолютно. Проверьте хоть телефонные звонки.
– Мы проверим, будьте покойны. Но отчего тогда скончался ваш приятель?
– Не знаю. Андрей Александрович мне не приятель.
– По телефону вы, надо понимать, угрожали ему?
– А разве угрозами убивают?
– Всяко бывает.
– Не угрожал, Боже упаси. Но я знаю, что ему звонил отец Владимир, который был явно во хмелю.
– Настоятеля пока допрашивать нет надобности – он у нас сторона также потерпевшая.
– Почему?
– Так вы ж его обокрали, и я, будьте покойны, это докажу.
– Нельзя украсть то, что человеку не принадлежит. И вообще, почему вы не думаете, что это могло быть случайное ограбление? Андрей Александрович – человек небедный…
– С проповедями лучше погодить, Федор Дмитриевич. Ограбления не было, потому что замки целы и ничего из других предметов коллекции не пропало. Я правильно понимаю, что вы оставили у Зубова картину и больше ее не видели?
– Икону, я оставил у него икону. Которую он собирался отдать могущественному незнакомцу, который всем нам не по зубам.
– Это вы так считаете?
– Это сам Зубов так сказал. Проверьте его звонки. А еще камеры. У него все камерами защищено.
– А вы хорошо его дом знаете?
– Хорошо.
– Значит, могли проникнуть в дом незаметно?
– Уроборос какой-то…
– Чего-чего?
Весь этот бессмысленный круговорот слов не оставлял Федю даже сейчас. Все лучше, чем думать о том, что Зубов убит. В собственном доме, вчера вечером, вскоре после их разговора. Прежде Федя считал коллекционера едва ли не своим учителем, после позолота сошла с их отношений, но смерть второго близкого человека подряд выбила его из колеи окончательно.
«Не дай Бог с Антошей что приключится, этого я точно не вынесу».
Мысль пронзила дьякона точно молния. Всплывшие в памяти одна за другой картинки из кинофильмов подсказали выход.
– Простите Бога ради! Есть здесь кто? – крикнул Фе дя в коридор.
– Жак Ив Кусто, – беззлобно буркнул кто-то невидимый за стенкой. Но через минуту перед камерой вырос пожилой капитан.
– Чего?
– Я ведь имею право на звонок адвокату?
– Откуда ж у тебя адвокат?
– Из адвокатуры, – схитрил Федя, хотя у его друга были лишь три курса юридического института.
– Ладно, погодь.
Капитан прошлепал по коридору к дежурке и вернулся через несколько минут с ключами. А еще через час Антон, Федя и Бабов сидели вместе в курилке. Антон курил «Парламент», Бабов – донской табак, а Федя морщился, но терпел и слушал.
– Да знаю я, будьте покойны, что друг ваш не убийца. Но есть процедура. – Огонек сигареты вспыхнул и утонул в дыму бабовских усов. – Тоже понимать надо. К тому же сейчас новые факты обнаружились, так что можно говорить на прямоту.
– И какие факты? – Антон пустил изо рта аккуратное колечко.
– Нашли тех, кто икону у Зубова забирал.
– Очень интересно.
– Очень, они оба из группировки южных, надо понимать.
– Бандиты!
– Будьте покойны, самые настоящие.
– Выходит, они и убили? – Антон хотел в пять минут перекура заполучить максимум информации.
– Пока не ясно. Эти голубчики преподносят дело так, – Бабов подкурил от первой сигареты вторую и многозначительно нахмурился, – будто они картину уже у мертвого забирали.
Антон присвистнул. Федя сидел, затаив дыхание неизвестно от чего – от гадкого сигаретного дыма или от скребущего недоброго предчувствия.
– Приходим мы, говорят, с делом от Вити Стекляшки в дом к барыге. Тот сам позвонил, предложил Вите икону по статусу годявую, а в доме даже свет не горит. Ну мы и открыли, говорят. Всюду тьма-тьмущая – пробки вышибло. Поднялись на второй этаж, а там он в кресле. Закоченел, будто перекреститься хотел, а его кондратий хватил. Рожа перекошена, а глаза на икону уставились. Ну мы ее взяли, какой договор был, только бабки закрысить решили – барыге они уже один хрен без надобности. Потом к Вите свезли, как добазари-лись, и в кабак – обмывать. Утром пошли похмеляться, а тут ваши хмыри в погонах.
На последней фразе Бабов закашлялся и вышел из образа.
– А Стекляшку уже допросили? – Антон положил бычок, на котором вырос столбик нетронутого пепла, в нескофейную банку, но закуривать снова не стал.
– А тут надо понимать, что Витю утром любовница мертвого нашла…
– Перед иконой… – слова сорвались с губ Феди неожиданно даже для него самого.
– Так точно. Крест с шеи сорванный в кулак зажал, лицо перепуганное, как у ребенка нашкодившего, а на полу лужа… А ведь половину области держал. Интересно, кто его так? – Бабов нахлобучил лежавшую рядом фуражку на седой вихор и, вставая, стряхнул с колен траурный пепел.
– А вы не думали, товарищ следователь, что дело в иконе? – Федя посмотрел Бабову в глаза.
– В ней, проклятой. Тьфу ты, прости господи. Только непонятно, почему убийца ее так и не забрал – может, спугнули? Ну да ничего, у нас сохраннее будет. Пропуск я вам подпишу, пока можете быть свободны, но, если вызову, чтоб не бегали – везде найду, будьте покойны.
– Можно последний вопрос? – Предчувствие свободы придало дьякону смелости. – Есть у вас такие в участке, кто лет тридцать или около того работает?
– А вам зачем? Ну, Красногубов еще при Союзе служил вроде. Он на сутки скоро заступать должен – загляни на выходе в дежурку, авось застанешь уже.
Капитан Красногубов все понял сразу и предложил Феде поговорить вне стен участка. Он выбрал местом встречи полупустую пивнушку и, откусив пену на жигулевском, начал без всяких прелюдий.
– Повезло тебе, ты со мной пальцем в небо попал, Федор. Я себе на этом деле карьеру похоронил и жисть похерил. Сейчас-то уже плевать, но все одно неохота, чтобы за спиной шушукались, поэтому лучше здесь. – Капитан сделал три больших глотка. – Меня тогда одним из лучших молодых спецов считали, большое будущее прочили. Но слишком я был советский, слишком правильный – все напрямик норовил. Любой бы плюнул и взял бы другой орех из туеска, а я взял один и грыз, пока все зубы не выпали. Едва не спился, увольнялся даже, но ребята пожалели – посадили в дежурку. Так и сижу много лет.
Красногубов задумался и отпил еще пива. Федя заметил, что губы у капитана и впрямь красные, как у девушки.
