Еще он видел Олега. Олег суетился вокруг немцев – Митька понял, что это были немцы, – шлепал губами в ответ на их шлепанье, размахивал руками и даже улыбался. Он подбежал к Митьке и стал трясти его за плечи. Опустил лицо совсем близко. И Митька увидел вблизи курносый нос, обкусанные губы, щербинку между передними зубами, и впервые понял, как уродлив Олег. Предательство всегда уродливо.
Олег бросил его и подбежал к Федору, возле которого уже суетились фрицы. Они больше не улыбались. Очень грубо, как куль с травой, свалили летчика на куртку и зачем-то закрыли ему глаза.
2019
С дедом сразу все стало проще. Заросший огород, на котором боролись с сорняками за место под солнцем корявые огурцы, лес через сотню метров от деревни, деревянный туалет, из дыры которого пророс куст, – все это примиряло Олега с происходившей с ним дрянью. Вокруг все было в траве, кустах, деревьях – даже в доме в углах рос мох, а в подвале на стенках цепко гнездились сизо-розовые грибы. Олегу казалось, что если он случайно умрет здесь – то местная флора хлопотливо переработает его, поглотит без остатка. Потому что он – один из них.
– Может, в город, дед? – спросил он, прихлебывая обжигающий чай из огромной металлической кружки. Руки его были по-прежнему замотаны в тряпки – он был еще не готов обо всем рассказывать деду.
Вопрос был задан просто так – ради вопроса. Он задавал его деду каждый раз, как приезжал в деревню. Последний раз три года назад, на похоронах бабы Ларисы. И дед всегда мотал головой и хитро, усмехнувшись, приговаривал, нарочно для смеха коверкая язык:
– Да чой там, Лежик, я в твоем городе-от не видывал, а? Поди, то ж, што и здеся, токмо дома повыше, да люди пожиже.
В детстве Олег восторженно хихикал, когда дед «гуторил по-простому», сейчас же его передернуло. Он уже знал, что в родне деда крестьяне если и были, то веке в восемнадцатом, а потом – простые рабочие и служащие. От этой фальшивой деревенщины у него мурашки бежали по спине – как от скрипа пенопластом по стеклу. Зачем дед переехал в деревню, законопатив себя там, – на этот вопрос он так и не получил ответа. Дед качал головой и отделывался общими фразами.
– Зачем? – Дед ответил встречным вопросом.
Олег пожал плечами.
– Ну… почему бы и нет? Если есть возможность. Я поселю, деньги буду давать…
– У меня есть пенсия, Лежик, – напомнил дед, глядя на кружку Олега.
– Ну, а теперь тебе будет куда ее тратить! – нашелся Олег. – Ты пойми, ведь…
– Олег, у тебя рука вянет, – спокойно сказал дед.
Олег вздрогнул и опустил глаза. Одна из тряпок подразмоталась – приварившаяся к горячей кружке трава на руке скукожилась, пожелтела и подплавилась, почернев и свернувшись в комочек.
1941
Митю вытащили из капкана. Накрыли курткой. Сначала он хотел сбросить ее. Мерзкую фашистскую одежду, но потом рассудил, что она все-таки теплая – с паршивой овцы хоть шерсти клок.
Они не заметили траву в его носу, как не заметили ее в волосах, между пальцев, под ногтями, под мышками и в ушах.
Трава продолжала шептать ему. Она уже не намекала. Она открыто говорила ему, чего хочет. Она понимала – его вот-вот заберут у нее. Отнимут жертву. Плохонькую, хиленькую, но жертву. Поэтому она собиралась убить его прямо сейчас. И Митька чувствовал, как один из корней в его ухе – самый длинный, плотный, острый – уже пробил барабанную перепонку и проложил дорогу к мозгу. Траве стоило лишь отдать ему приказ. И корень пронзил бы его голову, изогнулся, пробуравил ее и вышел из глаза, из носа или из другого уха. И Митька бы умер. Митьки бы не стало. А ему совсем не хотелось этого.
– Возьми его, – предложил он траве. – Возьми эту тварь. Возьми Олега. Он предатель, он плохой, его не жалко.
Трава молчала. Трава думала. Корень тихо покачивался в его ухе – туда-сюда, чуть-чуть не доставая до мозга.
2019
Олег размотал тряпки. Снял – не без помощи деда – рубашку. Открыл рот. Приспустил трусы. Он не утаил ничего, а дед ничему не удивился.
Тяжело вздохнул, поставил на стол бутыль самогона – запотевшую, из подвала, последнюю из тех, что гнала бабушка, – и стал рассказывать.
1941
Когда здоровенный немец поднял Митьку на руки и тот почуял запах сена, черствого хлеба и спирта, ему показалось, что здесь что-то не то. Через полкилометра они подошли к телеге, запряженной лошадью. «Немец», который нес Митьку, сгрузил его на телегу, снял китель и обнажил на левой груди профиль Сталина. «Что-то не то» стало слишком не то. Но было уже поздно.
Олег погиб метров триста тому назад. Тихо вскрикнул и упал на спину в зарослях травы. Фрицы даже не остановились, и Митька их понимал. Что им какой-то русский мальчишка-предатель? Встанет, отряхнется и догонит. Но Олег не встал. Не отряхнулся, не догнал. Из-за спины того, кого он считал немцем, Митька видел, как взлетает над зарослями мальчишеская рука, как ее опутывают вьюнки – каждый палец – и потом резко дергают в стороны, разрывая ладонь на куски, и как из кровоточащего мясного обрубка прорастает багровый репейник.
– Мало, – сказала трава в его ушах. – Мало. Я возьму еще Олега.
2019
– Я тогда не сразу понял, что она имела в виду, – спокойно пояснял дед. – Я решил, что она будет искать другого Олега – пацана или грибника, что ненароком забредут в ее владения. Возьмет его, насытится и успокоится… Я никому об этом не рассказывал, даже Лариске. Я нашел ее через год после войны. Она сначала не узнала меня. Зато узнала дневник, который я протянул ей. Мятый, грязный, кое-где обугленный. А потом вспомнила и меня… А «немцы» оказались партизанами. Переодетыми в немецкую форму. Нашими… Хорошие парни. Они приютили меня, подлатали ногу, а позже закинули в теплушку поезда, который шел на восток… И Федора они похоронили. А звали-то его Григорий. Григорий Фролов. Восемнадцатого года рождения. Из Коломны. И умер он в тот же день, как мы его нашли… Вот почему трава не брала его. Ей не нужен был покойник. Да и называл я его чужим именем. И вот почему она не брала меня – она не знала моего имени. Я сказал – «Олег!» – и указал. Сказал правильно – и указал в верном направлении. И она пришла. И взяла. И не насытилась. И ждала, когда я укажу ей еще на одного Олега, специально или случайно.
– Но ты никогда не называл меня Олегом. Только прозвищем.
– Ну, не знаю. – Дед наклонился в нему так близко, что он смог разглядеть волоски у него в носу. Ему показалось, что они отдавали прозеленью. – В таком случае она просто очень хитрая. И терпеливая.
1945
Митя сидел на подоконнике, обхватив колени руками и с тревогой следил за приближающимися тучами. Они ползли медленно, неохотно – сытые, тяжелые, ленивые. «Нет, нет, – повторял он мысленно как заклинание. – Нет, только не там. Пусть дождь пройдет здесь. Я хочу, чтобы он прошел здесь».
Ему казалось, что, как только упадут первые капли, как только набухнет пыль, как только рванут домой дети и как только хлынет из водосточной трубы его личный водопад – все наладится. Все станет как было. Все вернется. Может, и мама вернется. И даже позовет его снимать белье.
Если бы он пошел тогда из лагеря вместе со всеми, мама не бросилась бы со слезами и кулаками на Петра Иваныча – когда из автобусов вышли все-все дети, кроме ее сына. Ну, почти все-все дети. Если бы она подождала. Если бы он поторопился. Если бы она не отправилась его искать. Туда, где уже пролегла линия фронта.
Но он все же представил, как она зовет его. Уже позвала. И он уже сбегал, и снял, и принес – и бросил тяжелый мокрый, холодный ком на пол в кухне. Но теперь даже ком не был таким тяжелым, каким он был тогда, до войны, для хлипкого шестиклассника Митьки.
Ливень ударил, с грохотом обрушившись на двор, ломая сухие ветви и разметывая листья. В водосточной трубе что-то загрохотало – но вместо водопада скатилась лишь пара капель.
