Неправильный рыцарь (СИ) - Паветра Вита

Оставались сущие мелочи. Пустяки, ерунда, право слово! Уговорить отца Губерта и еще — уговорить коня. Осуществить второе представлялось Эгберту несравненно (о, несравненно!) сложней.

И неудивительно. Галахаду так понравилось общество белокурой Люсинды, что он не отходил от нее буквально ни на минуту. Он декламировал ей стихи (исключительно с выражением), рассыпая цветистые комплименты (они по-прежнему смущали сию прелестную девицу), шутки и шуточки, и явно наслаждался не только (а, возможно, и не столько) ее обществом, сколько обретенной (наконец-то!) возможностью говорить. Вороной красавец за долгое время, проведенное в молчании, попросту истосковался по возможности свободно излагать мысли и чувства, как это и полагается существу, от природы наделенному божественным разумом. И теперь Галахад с лихвой наверстывал упущенное, вовсю упиваясь своим красноречием.

Так что, если в возможности уломать старого монаха Эгберт всего лишь сомневался (ну, самую малость), то в возможность уговорить своего любимца он почти не верил. Но попытаться стоило.

Ведь даже зная о его разумности, рыцарь не мог (да, если честно, и не хотел) отправляться в обратный (надо сказать, весьма неблизкий) путь пешью. На своих двоих. То была недостойная мысль — использовать под седло лучшего друга. Совершенно недостойная. Но иного выхода Эгберт не представлял. Разве что вот такой: взять за руку красавицу Мелинду, забросить за плечи котомку с нехитрыми пожитками и топать ножками (уподобившись семейству нищих пилигримов) через поля, луга, леса, города и деревни, в пути подвергая не только себя, но и свою драгоценную возлюбленную всевозможным (а их был огромный и очень впечатляющий выбор — как говорится, на любой вкус и размер кошелька) опасностям. Ну, уж нет! Ни за что!

Глава двадцать вторая

— Нет, нет и нет! Ни за что! Даже и не просите! — воскликнул конь, пританцовывая от нетерпения. — Снова претерпевать былые унижения? Молчать (какой ужас!) и постоянно подвергать себя очередным нелепым опасностям? Снова жить среди полного (аб-со-лют-но-го) непонимания? Считаться глупой, бессловесной скотиной?! О, не-е-е-ээт, это уж слишком! — возмущенно заржал Галахад. — Вы со своей (не скрою!) доброй, но такой приземленной натурой не в состоянии понять мою натуру — утонченную и возвышенную. Дух поэзии Вам чужд. А ведь я — пускай не Homo, но все-таки — Sapiens. Appsret id etiam caeco, — с нескрываемой гордостью заключил Галахад.

— Чего? — только и смог выдавить из себя рыцарь, ошеломленный бурной отповедью.

— Это латынь. Которую Вы, за своими дурацкими домашними хлопотами, так и не удосужились выучить, — надменно отрезал вороной красавец. Не снизойдя до объяснений, он фыркнул и отвернулся.

Внезапно из груди Галахада вырвался тяжелый, сдавленный вздох. Потом еще один, и еще… Он повернул голову к рыцарю.

— Прощай, друг! — голос коня задрожал. — Прощай и прости!

Крупная слеза ме-е-едлен-но-о-о выкатилась из опушенного густыми ресницами карего глаза.

Жестокий Рок нас разлучает.

Молчи. Прости!

Меня уже зовут,

— глухо, с надрывом, продекламировал Галахад. — Прощай навеки!

Конь неистово заржал и с бешеной силой замотал головой. Его густая, пышная грива на какое-то мгновенье грозовой тучей повисла в воздухе. Галахад взвился на дыбы, минуту-другую балансируя на задних ногах и при этом не отрывая взгляда от своего бывшего хозяина. Слезы (каждая — со сливу величиной, никак не меньше) текли уже из обоих его глаз. Конь еще раз фыркнул, всхрапнул и с каким-то диким, отчаянным ржаньем умчался в глубину леса.

Небо медленно заливалось румянцем — близился рассвет. Растроганный, расчувствовавшийся Эгберт стоял, как громом пораженный, не в силах вымолвить ни слова. «Как же он страдает, — думал рыцарь. — Бедняга.» Тыльной стороной ладони он вытер навернувшиеся слезы.

Но что-то не давало ему покоя. Что-то неясное, трудноуловимое… Какая-то мелочь. Она-то и мешала Эгберту до конца проникнуться трагизмом и пафосом ситуации. Так мешает заноза в пальце, крошечный камушек в ботинке, муха в тарелке супа. Но что это было? Что-о? Он долго ломал себе голову и никак (ну, ни-ка-ак) не мог уразуметь. И, наконец…

Вот оно! «Роман о заклятых любовниках» достославного сира Ромуальда Лисохитриссного. Как раз середина романа — глава триста пятьдесят девятая — прощание главного героя с конем, которого неведомые силы (неведомые, то есть — и сами не знающие: злу они служат или добру) коварно заманивают в волшебный лес. Навсегда. Навеки. Насовсем.

Эгберт с нежностью улыбнулся. Его любимец, конечно же, не мог упустить такую возможность: показать себя во всей красе и уйти с максимальным эффектом. Еще бы! Трагическое прощанье, картинные позы, легкий надрыв и — в завершение всего — хрустальная, как чаша Грааля, слеза героя. Воистину достойный финал! Куда уж достойнее! Собственно, этого — взвинтить, взбурлить чувства и выжать-таки слезу из единственного (зато какого!) зрителя — и добивался Галахад. Галахад Великолепный. Несостоявшийся великий трагик.

«А что! — встрепенулся рыцарь. — Неплохой вышел бы псевдоним. Не хуже любого другого. Браво, Галахад Великолепный! Браво, брависсимо!» Он рассмеялся, зааплодировал и, насвистывая веселую песенку, бодрым, пружинящим шагом направился в гущу Леса — разыскивать старика. Душа Эгберта пела от предвкушения счастливой развязки. Он уже воочию представлял себе, как они со святым отцом ударят по рукам и, в знак скрепления брачного договора, отведают (тут Эгберт зажмурился и быстро проглотил слюну) несравненных, непревзойденных, неподражаемых отбивных с хрустящим луком и поведут долгую неспешную беседу, смолкая лишь для того, чтобы пригубить рубиновое вино. Густое, будто кровь.

Однако результат переговоров неожиданно оказался плачевным. Монах злился, ярился, упирался, вздымал горе очи и пудовые кулаки и ежеминутно поминал всех святых и чертей впридачу. Рыцарь, в свою очередь, клялся-божился, бил себя в грудь, молитвенно складывая руки и падая к ногам разъяренного старика (также не забывая поминать бога, святых угодников и всяческую нечисть).

Какие тут отбивные, какой жареный лук, какое вино! Их разговор длился уже третий час, и все это время, как обезумевшая лошадь, вертелся по кругу, то и дело возвращаясь к одному и тому же: может ли сиятельный господин барон сразу же забрать свою новоявленную невесту, то бишь Мелинду Рыжекудрую, законную младшую внучку урожденного герцога Дальнибергского, аббата Фета-бри-Пармезан, а ныне — отца Губерта. Или же — он, Эгберт Филипп, отправится один, а за оной девицей явится чуть позже, с должным (то бишь торжественным и пышным) сопровождением, наиболее приличествующим важности данного момента.

Отца Губерта (как оказалось) не устраивали оба варианта. Он ни в какую не соглашался отпустить любимую младшенькую внучку черт знает куда бог знает с кем. Это предложение казалось ему верхом наглости со стороны рыцаря. О том, чтобы превратить свой драгоценный Лес (пусть даже ненадолго: на день-два, неделю-другую) в место столпотворения, старик и слушать не хотел. Ужасно! Возмутительно и категорически небезопасно. Нет! Ни за что!

Было и еще одно «но». Существенное и немаловажное. Отпускать Мелинду, как говорится, «в чем стоит», то есть без приданого (хоть бы мизерного), старику было стыдно. А снабдить будущую госпожу баронессу всем полагающимся ее нынешнему и (тем паче!) будущему статусу (золотом, драгоценными камнями и ювелирными изделиями — словом, вещами первой необходимости) — жалко. За долгие годы, проведенные в Лесу, старый монах отвык разбрасываться нажитым добром. «Вам, людям, лишь бы тратить, лишь бы расточать!» — взревел он в ответ на несмелую (даже стыдливую) просьбу рыцаря одолжить (или — на худой конец — пожертвовать) ему всего несколько золотых или горсть серебра — для удачного прохождения королевских застав, охрана которых славилась редкостной жадностью далеко за пределами королевства.