Дурная кровь (СИ) - Тараторина Даха

— Я тоже соскучилась, доченька, тоже помнила, думала о тебе. Ни на секундочку не забывала!

— Ты знал! Ты ведь знал, что это она! — Талла попыталась извернуться, чтобы глянуть в глаза наёмнику, выплюнуть оскорбление, но не сумела.

— Не вини мальчика. Я запретила Верду называть моё имя. Даже намекать не велела. Разве ты пошла бы ко мне добровольно?

Верд едва на пол не сел в бессилии:

— Но ты ведь… Ты же сказала, что дурная обижена будет. Станет злиться, что ты бросила её, не пойдёт из зловредности, а не… — а дурная была напугана. Из страха бы она не пошла, предпочла бы остаться на дне Рогачки, лишь бы не оказаться в крепких объятиях женщины, которую Верд считал самой доброй и родной. Но, как говорится, кому мать… а кому и мачеха.

— Пусти, — хрипло попросила Талла.

— Не пущу, — названая мать крепче прижала её, казалось, вот-вот выдавит воздух из лёгких упрямой девчонки.

— Пусти… Пусти! — закричала, забилась птицей с подрезанными крыльями. — Не смей трогать меня, ты! Хватит! Отстань, отпусти меня наконец!

— Тш-ш-ш-ш!

— Верд!

— Тиша, тише, хорошая моя…

— Верд, пожалуйста! Помоги мне! Верд!

И наёмник не выдержал. Сдался, шагнул помочь.

— Не лезь, — жёстко приказала Кара. — Девочка сама не ведает, что говорит. Давно не видела, забыла меня, напугалась. Не лезь.

— Напугалась?! Забыла?! Я прекрасно помню тебя и только поэтому в ужасе! Пусти меня! Пусти!

Точно бабочка запуталась в паутине. Волосы растрепались, налипли на лоб, закрыли перекошенное лицо, а вырваться — никак. Добродушная, невысокая, полнотелая женщина держала крепче стальных оков, не давая дурной шелохнуться.

Верд не хотел влезать. Приказали же… А он не привык нарушать приказы. Но когда Талла, нежная, растерянная, просила о помощи, разве мог он поступить иначе? Тело и разум рассорились, повернулись друг к дружке затылками, наплевав, что там творится у вечного врага.

Бить женщин — не дело. И уж точно не след обижать тех, кто когда-то спас его. Поэтому он мягко отстранил Кару, закрывая любимую колдунью. Но хозяйка отшатнулась так, точно её отбросил жестокий удар.

— Верд, ты же хороший мальчик! Делай, что матушка велит, не спорь!

Он надулся, как мальчишка, не желающий расставаться с притащенным с улицы грязным и непрестанно мяукающим котёнком.

— Прости, Кара. Дурной подумать надо, отдохнуть. Не пугай её.

— Ты… ослушался меня? Меня, Верд? Ту, которая срастила сломанное, собрала разбитое? Ту, что подарила тебе новую жизнь? — колдунья то улыбалась, то хмурилась, не понимая, шутит ли любимый охотник.

А он придерживал плечи дрожащей, съёжившийся девушки, доверчиво прячущейся у него на груди… у него! У того, кто привёл её сюда, кто повинен в случившемся! И не мог ответить… Пока наёмник прокашливался, пытаясь нащупать верные речи, подал голос говорливый Санторий. И никогда прежде Верд не был так благодарен ему за умение влезть в разговор!

— Простите великодушно! Нас с прекрасной госпожой так и не представили, так позвольте мне всё же обратить внимание… — он галантно облобызал узкую изящную ладонь Кары, с полнейшим восхищением рассматривая гладкую бледную кожу. — О, великие Трое! Да вы прекрасны! Почему Верд, дурья его башка, не упомянул, в какой чудесный дом и к какой восхитительной прелестнице мы держим путь! Я Санторий, уважаемая. Санторий, служитель Трёх Богов. Но вижу, что скоро им придётся потесниться и пустить на пьедестал ещё одну богиню…

Ни одна женщина на белом свете, какой бы силой она ни владела, ещё не сумела устоять перед оружием, освоенным мужчинами лучше меча и топора, — перед лестью. И Кара, умная, предусмотрительная, властная, прекрасно понимая, что приземистый лысоватый толстячок лишь отвлекает её, разгладила готовые появиться жёсткие морщинки у рта, точно белоснежную скатерть на стол кинула. И улыбнулась.

— Разве служителю пристало сравнивать земную красоту с божественным величием? — она заправила за ухо выбившуюся прядь и чуть быстрее затрепетала ресницами. Нет, Санни не был красавцем. Но кому нужны суровые, мускулистые, высокие и статные охотники, когда за столько лет ни один из них не додумался хоть единый раз сказать ласковое слово… А ежели и говорили, то не искренне; без блеска в глазах, но с потаённым страхом покорного пса, не чающего угадать, ласково потреплют ли за холку али оттаскают за какую провинность. А этот — погляди! — сам идёт в сети, ещё и хвостиком виляет!

Санторий набрал воздуха, чтобы долго и прочувственно оправдывать греховную слабость, но передумал. Огляделся, не обнаружил в комнате боле никого незнакомого, галантно подставил колдунье локоть и, подмигнув, предложил:

— А мы никому не расскажем, ага? Так, может, вы покажете мне свой чудесный дом, госпожа? Как же вы, хрупкая, прекрасная женщина, одна со всем управляетесь? Вам бы ночей не спать от усердия, а между тем лик ваш свеж, как майская роза…

Они неспешно об руку обогнули длинный стол, но, когда голоса уже начали удаляться, Кара передумала и вернулась:

— Верд, мальчик мой, обустрой Таллу в свободных покоях, — добродушная улыбка на краткое мгновение выпустила на волю оскал, — и помни, что метки всё ещё на тебе.

Дурная боязливо выглянула из-за широкой спины наёмника, проверяя обстановку, но, едва парочка скрылась за углом, помчалась проверять, сколько охраны ходит под окнами.

— Валим, — коротко деловито скомандовала она. Ни слезинки, ни дрожащего голоса. Притворяется лучше матери, хоть и не родные.

Верд скрестил руки на груди, пошире расставил ноги, демонстрируя, что с места не двинется: ишь, придумала! Строила тут из себя плаксивую девку, а на деле снова лукавила! Как и с ним, когда надурила и сбежала из-под самого носа! А он, олух, снова не остался равнодушным к девичьим слезам!

— Пойдём-ка, — поймал он её повыше локтя.

— Ты что, нас же так увидят! И Санни надо вытащить ещё… Верд! Верд?

— Пошли, сказал, — сильнее нахмурился он, чтобы ненароком не показать, как злится, что снова остался обманутым.

— Верд! Верд-Верд-Верд! — она отклонилась назад, выпрямила ноги, но и это не остановило, а лишь замедлило наёмника, тянувшего её, как на аркане. — Послушай меня! Стой! Верд, да дай же сказать!

Она скакала встрёпанной обозлившейся кошкой, лупила, кусала его за руку, и без того покрытую шрамами, как чешуёй, но мужчина не останавливался. Слишком обидно оказалось снова остаться в дураках. Бабы! Только врать и умеют!

До первых свободных покоев он дотащил её волоком. Благо, ключ торчал в замке, так что не пришлось искать. Он распахнул дверь одной рукой, готовясь второй зашвырнуть девчонку внутрь, запереть и забыть, как страшный сон. Но она повисла на нём:

— Верд, пожалуйста, выслушай меня! Кара — не хорошая. Она врёт, всем нам врёт! Всегда врёт! Она лживая паучиха…

— Что ж, — наёмник болезненно скривился, но всё же закончил дрогнувшим голосом: — Странно, что вы не родные.

Она обвила его шею, вцепилась в волосы, привстала на носочки, едва не касаясь губами губ, и часто-часто, глотая слова, то поглаживая, то дёргая захваченные пряди, заговорила:

— Прости меня, пожалуйста, прости! Знаю, что соврала, что обидела — всё знаю! Никогда себя не прощу за то, что сделала. Сама — не прощу. А ты прости, пожалуйста! Ну, не можешь простить, так хоть поверь! Кара — само зло. Она никого из нас не любит, никогда не любила…

— Это неправда, — спокойно ответил наёмник. Теперь он знает, что такое любовь. Знает, что в семье случается всякое. И знает точно, Кара тоже любит всех своих детей. А уж такая это любовь, как у других, или нет — не всё ли равно?

— Она людей убивает, Верд!

— Я тоже убивал. И убью ещё.

— Нет, всё не так! Ей нравится убивать, понимаешь? Сколько помню её, сколько знаю, она всегда была чудовищем. Родилась такой!

— Так что ж ты звала её мамой? Что ж вспоминала как самую дорогую и любимую, делилась со мной памятью о ней?

— Да потому что я люблю её! Она ужасная, злая, жестокая… Она ошибалась, много раз ошибалась, а я не могла ни помочь, ни остановить её. Но я люблю Кару! Ни у одной колдуньи не может быть детей, поэтому мы — семья. Сёстры, матери и дочери, единое целое. Я люблю её как мать, Верд, но это не значит, что приму вещи, которые она творит!