Легион Безголовый - Костин Сергей

Охотники, словно почувствовав скорую победу, смело прут вперед, не тратя зря патроны. Двадцать людишек — слишком легкая добыча, которую можно взять живьем. Тем более что среди нас великолепный экземпляр прапорщика, да и остальные тоже ничего. Все ближе их разноцветные глаза. Теперь-то я вижу, насколько нелепо смотрятся они, насколько угловаты нарисованные и прорвавшиеся сквозь экран фигуры врага. Как неловко вязнут они в сугробах, как неуклюже толкаются, мешая друг другу. Спешат покончить с горсткой храбрецов, посмевших встать на пути силы.

В последний миг оглядываюсь. Не видать ли хваленой Красной армии? Нет. Не видно бронепоездов с запасных путей и не видно скачущих к нам на помощь военизированных подразделений. Не грохочут танки, не фыркают пушки, не гудят тяжелые бомбардировщики.

Лавина приближается, колышется разноцветными красками. Молчаливая волна накатывается, бросает вперед рябь безысходности и безнадежности. И уже ясно, что жить нам осталось от силы минуты две.

Как морской вал накатывается на хрупкий песочный замок, так и Охотники накидываются на небольшой отряд людей. Сминают, разрывают на куски. В одно мгновение падают почти все, кто стоит рядом. Кровь, красная кровь, а не краска, брызжет во все стороны. Куски тел летят под ноги. И вокруг только они. И ничего, кроме них.

Еще успеваю полоснуть кого-то по равнодушному лицу, кого-то отметить кистью, но сильный удар в спину, от которого захватывает дыхание, валит меня в снег. Утыкаюсь лицом в грязную истоптанную кашу. Кровавая масса наполняет рот. На затылок наступают, рвут за волосы, дергают, задирая голову. И я чувствую прикосновение чего-то острого к горлу.

Вот и все.

Все.

Все…

Все…

Долго что-то. Нельзя же так издеваться. Давайте же! Ну!

Меня отпускают. По спине, как по проспекту, топочут чужие тяжелые сапоги. Сжимаюсь в уютный калачик, защищая то, что еще можно спасти. Что-то происходит, но я не вижу — что? Дыхания еще нет, рот забит, глаза залеплены. Но определенно что-то не так.

— Лесик! — Крик отчаяния поднимает меня над снегом. Пальцы, от которых воняет растворителем, лезут в рот, освобождают его. Сильный удар по ребрам для восстановления сердцебиения, и те же руки разлепляют глаза.

— Машка?! — Меня тошнит на новый бронежилет. Снег и кровь.

— Живой?

Не заметила, что ли?

— Живой я. Что?

— Они отошли. Не понимаю.

Слабость и тошнота заставляют опуститься на колено. Шум в голове стихает. Теперь можно осмотреться.

Охотники пятятся задом от холма. Не убегают, а именно пятятся. И я чувствую, что они удивлены и даже ошарашены. И тоже ничего не понимают.

Нас всего восемь. Я замечаю ставшие дорогими мне лица. Машка вся в крови. Вертит головой, пытаясь сообразить, что к чему. Генерал оперся на шашку. Дышит тяжело, но на первый взгляд целый и невредимый. Угробов пытается за, возможно, последний спокойный момент жизни прикурить сигарету. Спички все время гаснут, а попросить капитан ни у кого не догадывается. Садовник и старушка из музея прилипли к древку, на котором не знамя, а обтрепанный кусок материи. И больше никого.

— Господи! — ахает прапорщик Баобабова. А ведь говорила, что не верит ни в бога, ни в черта. — Посмотрите! Лесик! Товарищи!

Задираю голову по направлению, указанному баобабовским пальцем, и давлюсь в новом приступе кашля.

Над нами, в чистом голубом небе, метрах в ста от земли, неподвижно висит самолет. Одного взгляда достаточно, чтобы узнать его. Этот тот самый летательный аппарат, который мы с Машкой угробили при неблагополучной посадке. Хоть в том виноваты не мы, а генерал, который тоже пялится на самолет, не веря собственным глазам.

— Хренотень, — выдавливает Садовник, запрокидывая голову, и, кажется, я впервые в жизни вижу его бледное лицо. Очертания проступают слабыми черточками, трещинками, припухлостями и синяком, который оставила старуха смотрительница.

— Это же!.. — Машка продолжает неприлично указывать пальцем, но никто не одергивает ее, никто не поправляет. Все в полнейшем шоке, в полной, как говорит Садовник, хренотени.

В боку деревянного самолета открывается наспех сколоченная дверь, и на нас смотрит улыбающийся пацан, гениальный отпрыск погибшего Монокля. Он что-то кричит, приветливо помахивая рукой. Отстраняется внутрь салона, и вдруг из овальных дверей один за другим вываливаются какие-то фигуры. И сразу же в небе вспыхивают купола. Десятки куполов, сотни…

Баобабова говорит: “Ах, мои шер!” — и падает в объятия Угробова. Капитан говорит: “Какая гадость!” — и вовремя отходит, убирая руки. Машка говорит: “Чистыми хотите остаться?” — группируется и благополучно приземляется на четвереньки. Сознание, естественно, не теряет.

— Вооруженные наши силы, — гордо объявляет Садовник.

— Черта с два, — отвечаю я и забываю закрыть рот.

С неба падают безголовые трупы.

Приземляются, отстегивают парашюты и выстраиваются ровной шеренгой вокруг нас. Налетевший ледяной ветер тут же уносит белые купола в неизвестность. Над свалкой виснет характерный для нее запах. Гнилой запах разлагающихся тел.

— Это сон? — Машка предусмотрительно прячется за моей спиной. Тоже мне нашла место. Вон у капитана какая спина. Шла бы лучше к нему.

— Если и сон, то в нашу пользу. Здесь все мерт-вяки, которые из моргов исчезли. Значит, наши. Целый легион безголовый.

— Маловато для легиона, — замечает генерал. Ему, кадровому военному, виднее.

— Все мы — люди, в чем-то безголовые. Жизнь нас учит-учит, а мы все сами себе ямы роем. Думаю, не стоит их сильно бояться. Хуже, чем есть, не будет.

Наверное, я прав. Трупы стоят спиной к нам, отсутствующими головами к застывшим Охотникам. Если рассуждать здраво, без дураков, то мертвяки прибыли к нам на помощь. Пацан Монокля тому подтверждение. Вот только насколько эффективна такая подмога? Оружия нет, да и много ли навоюешь без головы?

— Кто пойдет выяснять отношения? Предлагаю лейтенанта Пономарева. Без голосования. — Генерал слегка дрожит. Холодно генералу без шинели и папахи.

— Я не пойду, — делаю шаг назад, но там напарница с предательски поднятой для голосования рукой. — Они меня слушать не станут. Да и нечем им слушать. Не пойду.

— Приказ есть приказ. — У капитана тоже челюсть подрагивает. Такое впечатление, что он боится трупов больше, чем нарисованных Охотников.

Садовник молчит. Он в растерянности. Даже такой человек, как он, не мог предположить, что к нам мертвяки с неба спустятся.

Мне не страшно. Чего мертвых бояться? Если уж пацан с самолета не струсил, то чего я, старший лейтенант, должен трястись? Но идти — все равно

не пойду.

— “Против” нет? — на всякий случай спрашиваю оставшихся живых.

“Против” нет, есть одна воздержавшаяся старушка, но и та не голосовала по причине занятости рук. Ладошки прилипли к древку знамени.

Но идти никуда не приходится. Охотники, рассмотрев, кто перед ними топчется, тупо бросаются в атаку.

— Рассаживайтесь скорей! — командует генерал, первым опускаясь на снег. — Сейчас такое начнется, никогда в жизни больше не увидите.

Не успеваем.

Налетает на городскую свалку жутко ледяной ветер. Затуманивается горизонт белым, гаснет от налетевших облаков солнце. Самолет, задумчиво качнув крылом, срывается и улетает. В кабинке пилотов мелькает пацан с вытаращенными глазами. И тотчас из тумана, сгустившегося между Охотниками и трупами ходячими, на галопе выскакивает черный конь. И огромная черная фигура крепко сидит в седле черного коня.

— Я знала, что этим все закончится, — выдыхает Машка, хватая меня за плечи. Я не прапорщик, без сознания падать не собираюсь. Но ощущение такое, что хоть сейчас прямиком в толпу Охотников — поскорее сдохнуть и не видеть больше этой фигуры.

— Он? — Это Садовник подскочил на одной ноге.

— Он. Безголовый, собственной персоной. Приперся. Сейчас станет задавать дурные вопросы и ко всем приставать.

А всадник безголовый между двух армий не торопясь галопирует. Крепко в седле сидит, сабелькой острой по сапогу постукивает. Лошадка черная гривой по ветру ведет, косит глазами черными по сторонам. Не сожрет сама, так копытами затопчет.