Чада, домочадцы и исчадия (СИ) - Снежная Дарья

Вдох-выдох. Вдох-выдох.

— Вот что. Отпустить я тебя не могу. Но и псом видеть не желаю, — слова давались тяжело, шар шевелился, царапал всё внутри, и воздух выталкивался из легких, оставляя их пустыми. Но эти слова сказать нужно было, даже сквозь шум в голове. — Так что вот тебе моя воля: службу при мне неси человеком.

Мой несуществующий, воображаемый внутренний колючий шар расширился, раздался на всю грудную клетку, уперся колючками в ребра изнутри — и начал медленно растопыриваться наружу.

Губы онемели, но я упрямо продолжала выталкивать слова:

— Псом же тебе отныне становиться лишь по необходимости твоей службы при мне. Да будет слово мое крепко!

Сказанное упало мне под ноги гранитом, воображаемый шар рванулся, пробил кости, и мышцы, и кожу, — чудесное, чудесное ощущение! — и в проколы хлынул поток, обрушился на Илью, скрутил его, смял и вывернул наизнанку.

И, уже привычно отворачиваясь от голого мужика передо мной, я добавила:

— И меняйся вместе с одеждой, что ли!

Кажется, я только что сделала то, чего от меня Кащей пытался добиться всё утро: силу свою почувствовала.

Я её и сейчас чувствую: вот он, колкий шарик, угнездившийся под сердцем. Сдулся — а вместе с ним сдулись подозрения на сердечный приступ.

В избу я входила уже с вполне приемлемым самочувствием, и мрачная, как туча…

Ой, нет, не надо нам туч!

Просто у меня было такое хорошее рыдательное настроение на пороге, а этот подлец его перебил!

Гостемил Искрыч выглянул из-за печи, но я повела рукой, останавливая его: не сейчас! Понятливый домовой сгинул, как не было. Кот разумно и предусмотрительно прыснул в окошко.

Вот за что мне это, а?

Я домой хочу!

Я… я… я попросту не согласна со всем этим!

Я протестую! Я не желаю!

Первый горшок скакнул в руки сам собой. Округлый, гладкий, идеальный. Тактильное наслаждение для пальцев.

О, как с каким правильным звуком он врезался в стену!

Как упоительно, как геометрически-выверено брызнули в стороны черепки!

Сила расходилась от меня волнами — и, толкнувшись в бревна забора, ко мне же и возвращалась. Чтобы снова раскатиться волной, ограниченной подворьем урочища.

Я очень внятно помнила, что нельзя дать силе смешаться с погодой, и напряженно прилагала к этому усилие.

Все остальное я помнила невнятно: как швыряла об пол глиняную посуду, и миски, горшки с кувшинами разлетались черепками. Как вцепилась рывком в сундук, и он, неподъемный вроде бы, врезался в стену — только крышка лязгнула.

Сила раскатывалась из меня, и шар больше не колол, он жег, и жар его был приятен, он согревал меня, поддерживал и питал.

Лестница лишилась перил в один миг — они просто разлетелись в стороны кеглями для боулинга.

— Хозяйка! — пискнул домовой, когда задрожали, затряслись ступени толщиной в бревно.

Я резко повернулась на голос — и ступени затихли, но зато задрожала во дворе баня.

Сила докатывалась до забора и возвращалась ко мне, сердцу, эпицентру и точке фокуса, и нам с силой было тесно, мало, нам не хватало места и хотелось наружу, за ограду, туда, где бескрайний простор…

Раскатилась по бревнам баня.

Взлетела в воздух крыша над стойлом Булата.

Я видела это не видя, и теперь мне не нужна была для этого помощь черепов, я просто знала, в-е-д-а-л-а всё, что происходит на моем подворье.

В моем доме.

В моем.

Моем.

Мо-ем.

И от осознания этой нехитрой истины я обмякла, опустилась на пол, свернувшись клубочком, и зарыдала от жалости к себе и непоправимости ситуации.

Странно, что я не услышала шагов. У такой туши однозначно шаги должны быть такие, что издалека ясно: земля дрожит, богатырь несётся. Но я не услышала. Только почувствовала, как вдруг твёрдые ладони подхватили меня под спину и колени и подняли с пола так легко, будто я ничего не весила.

— Ну, тише, тише, славная. Ш-ш-ш, будет.

Уткнувшись носом в вышивку рубахи и не обращая внимания на эти негромкие уговоры, я рыдала, выплакивая злость, обиду и несогласие.

Ступени под его ногами скрипели жалуясь мне, хозяйке, что им и так сегодня досталось.

Сундук, служивший мне кроватью, был застлан нынче не перинами, а вышитым рушником.

Илья уселся на него, не спуская меня с рук, покачивая, как младенца, бормоча:

— Тш-ш-ш, тш-ш-ш, все пройдет! Не губи Елену, тревога, не губи. Найди сову птицу, с ней гуляй, Елену не обижай. Сон не порочь, улетай, прогоняю прочь…

Дом вздыхал, пропитанный моей силой от подпола до чердака, до стянувших крышу венцов.

Я не слушала ни одного, ни второго.

Я плакала, по-детски безнадежно, до икоты, до полного бессилия.

А обессилев — уснула.

И снилась мне старуха. Она поглядывала на меня настороженно, тревожно. Приговаривала:

— Ты не держи ее так, силу-то, не сжимайся вся — надорвешься. Твоя сила ни тебе, ни другим не ворог, не дави ты ее, Премудрая, пощады ей дай, дай ей вольно течь… Во-о-от, во-о-от, чуешь?

Чуять-то я чуяла, но всё равно упрямо отвернулась.

В черном-черном замке (всем хороши эти стены: защищают, силу копят, хозяйскую кровь помнят! Оттого и намаялся в свое время царь Кащей, выводя на поверхность неподатливую жилу камня-гавраника) добрый хозяин принимал дорого соседа, старого друга.

Душевно принимал: чарки полны были хмельным медом, снедью заставлен весь стол.

Челядь, отпущенная властной рукой хозяина, не мешалась.

Сидели не первый час, прислушиваясь к катившимся мимо черного замка волнам силы.

— Погоду больше не цепляет, — заметил вслух Кащей. — Молодец, девка. Толковая. С одного показа науку осваивает.

Змей Горыныч покачал головой, уважительно крякнул:

— Эк, бушует! Разбирает её!

— Ничего, это к лучшему, — отмахнулся хозяин. — Глядишь, меньше лезть будут, силушку и нрав оценивши. А там, глядишь, и она что к чему, разберется…

— И правда, что ли, слетать к ней? — задумчиво перекатил в лапах чарку Змей.

Голос Кащея был очень спокойным:

— Горыныч. Не вздумай.

— А вот чего ты сразу плохое обо мне думаешь?!

— Горыныч. Я тебя предупредил!

***

После ухода незваной гостьи (хотя какая она гостья! ни гости, ни просители так не захаживают, как к себе домой, не проявив малейшего уважения) Властимира Прекрасная выждала время, а потом сняла с полки деревянное резное блюдо. Поставила на стол, погладила. Взяла кувшин глиняный с водицей ключевой, и полила ее тонкой струйкой ровнехонько в середину.

Подождала пока наполнится, пока успокоится водная гладь, выровнявшись в безупречное зеркало, а потом провела ладонью над водой, не касаясь ее пальцами. Снова, и снова, и снова…

На третий раз ее собственное отражение пошло рябью, поплыли черты лица — цвет волос, украшения, и вот уже в водном зеркале отражается не хозяйка Прекрасного урочища, а совсем иная женщина. Красноволосая, с жестким темным взглядом, который при виде собеседницы все же смягчается.

— Здрава будь!Какие вести, подруженька? — голос с той стороны звучит хрустальным журчанием.

— Повстречалась я сегодня с соперницей твоей, Василиса, — произнесла Властимира. — С просьбой она ко мне пришла, за помощью, за услугой. Предлагала зеркало в обмен на возвращение. Отказала я ей, по нашей старой дружбе, да только предупредить хочу. Поторопилась бы ты, подруженька. Сильна новая Премудрая, и упряма. Она ведь своего добьется, не через меня, не через Настасью, так своим путем. Уйдет в свой мир, и не достанешь ты ее оттуда. А пока она жива, Премудрого урочища тебе не видать.

Черные глаза в отражении сузились, дрогнули крылья точеного носа.

— Спасибо тебе, Властимира. Не забуду я твоей поддержки. И зеркало будет твое, когда я хозяйкой урочища стану.

Прекрасная улыбнулась отражению, дунула, и растаяло оно, а водная гладь помутнела и заклубилась туманом, не показывая уже ничего.