Чада, домочадцы и исчадия (СИ) - Снежная Дарья

И едва вереница явившейся на поклон нечисти-нелюди втянула хвост в створ ворот, едва последний из них покинул подворье, растворившись на фоне залитого ночным мраком леса, я рявкнула-выдохнула:

—  Закрыть ворота!

И когда по воле домового захлопнулись, гулко громыхнув, тяжелые створки, когда запорный брус взлетел, словно невесомый и лег на крючья. Когда сразу за этим полыхнул ярко-красным последний череп, замыкая сторожевую цепь. Когда я без сил осела на ступеньку, одной рукой обняв пса за мохнатую шею, чтобы не грохнуться с крыльца, как герой похабного стишка... только тогда я поняла, что все это время в другой руке я сжимала надкушенный пирожок.

Домовой смерил взглядом композицию из меня, пирожка и собаки —  и схлопнулся.

И я его понимаю!

Да что там —  “понимаю”, я ему завидую.

Сама бы сейчас с удовольствием схлопнулась.

Хотелось плакать, свернуться клубочком и домой.

Гостемил Искрыч возник ровно там же, откуда стоял, протянул мне резой нарядный ковшик:

—  Молочка?

...ну, или молочка.

Молоко было холодным и неожиданно вкусным —  сладким, густым как сливки, с травянисто-ореховым послевкусием.

Поставив кошик на колени, я выдохнула, и, зажмурившись от удовольствия, откусила от пирожка.

Подняла лицо вверх, пытаясь собрать мысли в кучу и как-то… привести к единому знаменателю, что ли?

Мысли в стройные ряды не хотели. Они хотели броуновское движение, пьяный хоровод и прокрастинацию: завтра, всё завтра!

Сверху капало. Сбоку лакало.

Спохватившись, я открыла глаза, и возмущенно охнула: не послышалось! Эта морда шерстяная действительно лакала! Прямо мое молоко! Прямо из моего ковша!

Преисполнившись негодования, я пихнула собаку прочь, забыв про страх и пирожок…

И вот последнее было зря: покусы, как намекал сон-обморок, мне не грозили, а вот про хлебобулочные изделия в словах старой ведьмы ничего не было.

Щелкнули страшные зубы, я оцепенела, но зря: от пирожка меня избавили аккуратно и безболезненно.

Но совершенно бескомпромиссно.

—  Твою ж… —  выдохнула, глядя на удаляющуюся собачью спину, вернее, хвост-полено, —  Песик… Как там тебя? Тебе же вредно!

Меня не то что не удостоили ответом —  на меня даже не оглянулись.

Вот ведь!

Скотина… А я его в избу ночевать собиралась позвать: мне одной страшно, Гостемила Искрыча в горнице на пол спать не положишь, а этот как-никак беречь обязан по магическому договору с прежней хозяйкой!

—  Ты бы, хозяюшка, всё ж зашла бы… Дождь ведь моросит…

Тоже мне —  дождь. Так, морось легкая. А если послушать домового —  это же нужно вставать, идти в избу, как-то добывать огонь, зажигать лучину, или, если мне повезло и здесь уже в ходу свечи, то свечу… а если не получится —  то в темноте как-то подниматься наверх, в горницу, по лестнице в незнакомом доме, которые я при свете и не видела… Нет, не хочу!

Вздохнув, я кивнула:

—  Сейчас, Гостемил Искрыч. Вот еще чуток посижу... а как пса зовут-то?

Забавно: глаза у домового светились в темноте, как у кошки, я отчетливо видела, что он растерянно заморгал.

—  Так ведь это… Как хочешь, так и зови, матушка: он всё едино на кличку не откликается!

—  А долго он у старой хозяйки жил? —  лениво уточнила и сцедила зевок в кулак.

Гостемил Искрыч засопел, высчитывая:

—  Да, почитай, месяца два, никак не меньше...

То, что песик это не простой, я уже догадалась. А теперь, выходит, что завели его специально для меня (при условии, конечно, что я не рехнулась  и все это не грезится мне в медикаментозном бреду).

Дух-хранитель? Или какой-нибудь волшебный зверь? Собачий домовой?

Я снова зевнула, прикрыв ладонью рот.

День выдался непростой, мягко говоря, и он меня доконал. И над бы и впрямь встать, но… Огонь, свеча, ступеньки!

Прислонившись виском к косяку, я решила: еще немножечко посижу. Самую капельку…

Сон подкрался на мягких лапах.

Глава 3

А проснулась —  снова в наверху. В темноте горницы, на мягкой перине, бережно укутанная в одеяло.

Надо Гостемилу Искрычу спаибо сказать. И сливок предложить —  в благодарность и как извинения.

Все же, не дело это, когда совсем небольшому существу приходится такую лошадь таскать...

Обувь домовой с меня стянул, а вот одежду не осмелился —  слава богу. Хоть он меня и таскает, как маленькую девочку. я все же вышла из того возраста, когда постороннему мужчине допустимо было бы меня раздеть.

Заботливый Гостемил искрыч прикрыл окошко станем. В щели тянуло свежим воздухом и прохладой, туманной сыростью —  но в пуховом коконе было тепло и уютно.

Чувство времени уверенно шепнуло, что ночь едва перевалила за середину: часа два пополуночи, вряд ли больше…

Повозившись, я стянула с себя одежду, и ощутив, как с наслаждением расслабляется уставшее тело, снова нырнула под одеяло —  досыпать.

А утром я почувствовала себя натуральной нечистью. Той самой, которая не любит петушиного крика: треклятая птица орала, кажется, у меня над самой головой —  лично в мое городское, изнеженное цивилизацией ухо!

“Чтоб тебя!” —  пожелала я крикуну мысленно, но с таким чувством, что, будь я в самом деле ведьмой, ему бы тут же конец пришел.

Но ведьмой я не была, о чем и возвестил очередной насмешливый оглушительный вопль товарища, отлично чувствующего свою безнаказанность.

Рано радуешься, мерзавец пернатый. Думаешь, то что я не ведьма мне как-то помешает у Гостемила Искрыча супчика куриного попросить? Петушиный бульон, говорят, наваристый!

Петух орал, желудок бурчал, мочевой пузырь требовал немедленного выгула, нос замерз.

Вокруг по-прежнему наблюдалась древне-сказочная действительность.

Нос я могла легко и просто спрятать под одеяло, с действительностью —  сложнее.

Загостилась ты, Ленка. Домой пора!

Только сначала…

Торопливо одевшись (на соседнем сундуке были заботливо разложены мои вещи, включая обе рубашки, чистые и выглаженные —  цены здешнему домовому нет, ей-ей), я повертела головой, вспоминая, где выход: нужно найти Гостемила Искрыча. спросить где зде…

—  Проснулась, матушка? —  он возник у дверей, словно почувствовав, что в нем есть необходимость. —  А я вот умыться приготовил!

Когда важные утренние дела были переделаны, на столе меня уже ждал завтрак: блины с зайчатиной (не иначе, вчерашнее подношение в дело пошло!), с таком, с медом и сметаной, знаменитая репа (только не знаю, пареная или нет), и то самое молоко, которое я еще вчера успела оценить по достоинству.

Кофе не было. Не было даже чая —  вполне  ожидаемо, конечно, но…

Умывание колодезной водой, конечно, бодрит не хуже кофеина —  но куда меньше радует!

Заверения домового, что водичка-де на серебряном кольце настоянная, для свежести облика дюже пользительная, ситуацию улучшить не смогли.

Осторожно зачерпнув деревянной ложкой (что ж ты такая неудобная!) зеленоватого текучего меда (что ж ты такой вкусный!), я полила блин, и, свернув его треугольником, завела неспешную беседу, прощупывая почву:

—  Гостемил Искрыч, а где мы вообще находимся?

—  Как —  “где”? —  встопорщил он брови в удивлении. — В Премудром урочище!

Спасибо, мне все стало ясно!

Но саркастировала я зря, потому что домовой обстоятельно продолжал:

—  К восходу от нас человеческие земли лежат, но края здешние не сказать, чтобы людные: там, сям деревенька… Вот ежели дней через десяток пути, через дюжину, так там уже люду поболе. А в стольном граде, сказывают, народу и вовсе —  не протолкнуться!

Вслух я не хмыкнула, но из уроков истории смутно припоминала, что в где-то в шестнадцатом веке население Киева в нашем мире составляло то ли пять, то ли семь тысяч человек. Да уж, страшно представить такую толпу!