Магический источник (СИ) - Криптонов Василий

— Сделайте одолжение, — кивнул я. — Видимо, что-то конфиденциальное.

— Вы смотрите, ежели чего — так кричите.

— Помилосердствуйте. Я же всё-таки маг.

Да-да, маг. Пусть и с рядом оговорок, но сама суть сомнений не вызывает. Несмотря на беспрецедентную насыщенность последних недель, я продолжал штудировать «Основы» и даже перешёл к упражнениям. Самой простой в обращении стихией считался огонь. Почему — могу только своими словами изложить, как понял. Огонь, мол, горит сам по себе, визуально доступен и вообще со всех сторон располагает к сотрудничеству, являясь энергией как таковой, не утруждающей себя воспроизводством в материи. В книжке же было куда как более мудрёно написано. Я, однако, пошёл на хитрость — «скормил» книжку Диль и когда при чтении заходил в тупик, требовал у неё, чтобы разъяснила простыми словами. Диль с этим справлялась великолепно. Она мне и нейрохирургию на пальцах раскладывала, у меня даже сложилось впечатление, что примерно готов делать операцию на открытом мозге. Только бы ассистентов толковых, да оборудование качественное.

Каждый вечер я зажигал свечу и упражнялся с огоньком. А иногда спускался к камину. Но с камином было сложнее отследить результат — там слишком много языков и пляшут они как попало. Поди там разбери, то ли какой сквозняк из глубины дома долетел, когда дверь чёрного хода кто-то открыл, то ли я успехи делаю.

Другое дело — у себя в комнате. Там свеча горела ровно, и я, сосредоточившись, уже вполне сносно мог усиливать горение или даже полностью затушить. Ну а уж туда-сюда огонёк гнуть — это вовсе как два пальца о брусчатку. То есть, мои способности примерно соответствовали первому семестру обучения в академии. С поправкой на то, что к концу первого семестра студенты на таком же базовом уровне должны были уметь работать с другими тремя стихиями. Но я не комплексовал по этому поводу, а, напротив, хвалил себя, чтобы сохранять позитивную мотивацию. Ну и, прямо скажем, было за что похвалить. Я же ещё и половины семестра магию не тренирую, между прочим!

Так о чём это я?.. Ах, да. Порфирий Петрович. Не боялся я Порфирия Петровича вовсе не потому, что смог бы его напугать, погасив примус. А потому что мне нужно лишь мгновение, чтобы вызвать Диль. Фамильярка меня в обиду бы не дала ни при каких обстоятельствах, а господин бывший следователь пьян настолько, что ожидать от него быстрых скоординированных действий весьма и весьма сложно.

Охранники оставили нас тет-а-тет. Порфирий Петрович вытянул из кармана носок и от души в него высморкался. Судя по звуку — изобильно, а от визуальных впечатлений я предпочёл отказаться — смотрел в окно. Там было мрачно, серо и ветренно, однако поприятнее носка Порфирия.

— Довольны, полагаю? — прогундосил Дмитриев, пряча носок обратно в карман.

— Не вполне. Давайте перейдём к делу.

— К делу! Да какие ж у нас с вами теперь дела-то могут быть? Из следователей-то меня попёрли благодаря вам!

— Это вы, уважаемый, что-то напутали. У меня таких связей не имеется, чтобы служивых людей с должности смещать.

— Ну, Серебряков этот, будь он неладен! Невелика разница.

— Я бы попросил! Между мною и господином Серебряковым разница огромная. Он усы носит.

Порфирий Петрович рассеянно потрогал свои усы, и они, похоже, сообщили его затуманенному разуму новую риторику.

— И ни одна, ни одна сволочь ведь не вступилась! Хоть бы слово сочувствия от кого… И эти двое плясунов позорных! Оба — на задние лапки перед вами. Ах, господин Соровский то, ах, господин Соровский сё!

— Сё — это предмет моей особой гордости. В этом я особенно хорош.

— В чём?

— В сём.

— Шутить изволите⁈

— Отчего же не шутить? Вы пришли мне всякие гадости говорить, оскорблениями бросаться, а мне вам в тон отвечать как-то несолидно, да и неинтересно. Вот и разбавляю атмосферу шутками. Таков уж мой нрав, мой обычай. Никому, впрочем, себя не навязываю, если моё общество вас тяготит, можем расстаться запросто. К тому же, вы до сих пор не сообщили мне своего дела.

— Дела… Да я в глаза твои посмотреть пришёл, в глаза! Как тебе спится?

— Прекрасно, благодарю вас.

— После того, как ты жизнь человеку сломал⁈ Ни за что ни про что! Разжевали — и выплюнули! Человека, который позволил себе лишь один грех: ответственно относиться к своей работе! Вот живи теперь с этим. Может, однажды вспомнишь Порфирия Петровича, может, поймёшь…

— А что, простите, я понять-то должен, Порфирий Петрович? К работе, говорите, ответственно относились? Ну, я свечку не держал, конечно, однако если бы вы хоть какую-то ценность представляли на своём посту — вас бы так быстро на дно не спустили. А в моём случае конкретном никакого ответственного отношения увидеть не могу, как ни просите. Вцепились в меня из-за какого-то неясного подозрения, ни на чём не основанного. Двух людей послали невесть куда, те пропали, а вы — что? Вы меня по ночам подстерегали и смотрели многозначительно. С обыском заявились. Ни малейшего повода к тому не имея, потревожили на ночь глядя людей. Книги в библиотеке все перетрясли и на полу бросили. Кто, по-вашему, эти книги всю ночь на место составлял? Мы с юной Татьяной Фёдоровной вдвоём. Не на старика Дармидонта же возлагать, он подушку-то едва поднимает. А горничная тоже такого счастья не заслужила вовсе. И после этого вы бы хоть извинились по собственной инициативе — так нет же. Как пришли задрав нос, так и вышли, будто из камеры уголовников. За что вас жалеть? Может быть, вы как человек — прекрасной душой обладаете? Так опять же нет. Ни одна, как вы изволили выразиться, сволочь за вас не заступилась — это, знаете ли, о многом говорит. Ну и вишенкой на торте: пришли отношения выяснять — напившись, в таком затрапезном виде. И, главное, к кому? Нет, не к Серебрякову, который вашему увольнению способствовал, поскольку вас к нему бы и на порог не пустили. А ко мне. Потому что здесь проще. Потому что на меня спьяну покричать — это не бывшему другу в глаза смотреть после всего произошедшего. И в этом весь вы. Где кажется проще — туда и ломитесь, наперекосяк напялив маску мужественности. Так что — нет, Порфирий Петрович, увы, не раскаюсь я ни в чём. Если вдруг и могли у меня появиться мысли за вас заступиться, уговорить Вадима Игоревича смягчиться — с сего момента долой эти мысли. Недобрый вы человек и нехороший. Да и вовсе не человек, когда вместе с должностью человеческий облик потеряли. Вот и выходит, что были-то вы — одна лишь голая должность. А под ней ничего и нет. Ступайте себе. Не отвлекайте уважаемых людей от работы.

— Это тебя, что ли, — прошипел в бессильном гневе Дмитриев, — с четырьмя академическими часами в неделю?

— Да Господь с вами. Уж кто-кто, а я всегда готов отвлечься от работы. Это я за охранников наших переживаю.

— Вот как! За охранников переживает, горничную жалеет. Прямо всех пожалел!

— Не всех, Порфирий Петрович. На всех жалка не хватит. Да и не жалость то — а понимание и сочувствие. А жалко мне только вас. Потому что обозлились вы на меня, и вас это убьёт.

— Угрожаешь⁈

— На себя злиться надо. И себя побеждать, чтобы снова человеком стать. А когда в постороннем человеке своё отражение видишь — труба дело.

Тут Дмитриев странным образом замолчал, как будто задумался. А потом так же молча, не прощаясь, вышел.

— Охо-хонюшки, — вздохнул я. — Это ж стресс-то какой. Теперь до работы ли? Нет, конечно, какая там работа…

И я отправился разыскивать Анну Савельевну Кунгурцеву.

К великому сожалению, она оказалась на занятии, да и вообще расписание у неё было каким-то гипернасыщенным. Но когда рабочий день завершился, мы пошли к ней домой. Как это было у нас заведено — разными путями, чтобы не давать пищи кривотолкам. И великолепно провели время. Отдали должное и столовой, и гостиной, и спальне. Из последней я вышел уже заполночь.

— А вставать в такую рань, — вздохнула Кунгурцева, провожая меня. — Ах, если бы можно было растягивать мгновения в часы…