Если море синее в чернила превратится,
Если станет облако большим листом бумажным, —
Всё равно словам не уместиться на страницах,
Да и слез не выплакать о юноше отважном!
И пускай вершины гор надвинутся высокие,
Ветви гибкие колышутся от гнева!
Пусть опять всплывают в памяти те дни далекие,
Грудь сжимается от грустного напева!
Лишь начну рассказ о гибели любимого,
Слышу сердца частые удары.
И горит, горит щека, слезой палимая!
Горе матери героя, горе старой!
К вам в аул пускай течет, блестя, слеза моя,
Престарелые родители героя!
Не забыл народ чеченский партизана,
Не забудется и время боевое!
Не утешит вас письмо мое печальное.
Горе матери и боль жены едины!
Вижу я отсюда и селенье ваше дальнее,
Ваши благородные седины!
На столе передо мною облик милого,
Снимок сделан был по вашему заказу!
На портрет его смотреть уже не в силах я!
Вот он — улыбающийся, остроглазый!
Хорошо сидит на нем шинель походная,
И надвинута папаха низко.
Вот рука его, по-зимнему холодная,
Возится с винтовкою австрийской.
Вспоминаю дни сражения великого.
Вот она, тоски моей причина:
Светлый лоб его — по милости Деникина —
Красная пересекла морщина…
Пусть лежит на вас проклятье, банды белые!
Вы со смертью и насилием дружили.
Подожгли со всех сторон селенье целое
И родителей наследника лишили!
Вороны вам выклюют глаза несытые,
Кожееды искромсают спину.
Старики вам не простят вовек убитого —
Милого единственного сына!
Весь аул запомнил облик юноши,
И его прославят поколенья.
Вся Чечня сложила песнь о юноше:
«Смелость льва и быстрота оленя…»
Я себе скроила, сшила платье темное,
Я ношу его, как знак моей печали.
Не одна я со своей тоской огромною —
Ведь со мной портрет, что вы прислали.
И на этом прерываю я послание.
Больше я перо держать не в силах.
Навещу родной аул весною раннею,
Навещу любимого могилу!
