Королевская канарейка (СИ) - Кокарева Анна

— Да я от скуки дала за собой поухаживать специалисткам… Так что я чистая, намытая. Если можно, я подожду здесь, — сидеть на террасе, положив босые ноги на пушистый бок развалившегося у кресла тигра, было удивительно приятно.

Ганконер темно посмотрел, как мои ступни елозят по роскошной белой шкуре — и задержался, прислонившись к перилам.

— И? Что делали? — спросил с любопытством.

Ну, во-первых, они наживую повыдирали начавшие отрастать волоски на всём теле — похоже, заклинание, вернувшее мне женственность, автоматом отменило то, которое не давало расти волосам. Но об этом я рассказывать не стала.

— О, ты же, наверное, всё пробовал? Скребки какие-то, масла всякие, массаж, оборачивания, притирки… так весь день и пользовали. Такой до скользкости шелковистой, сияющей и безобразно изнеженной я себя никогда не чувствовала, — засмеялась было и осеклась.

Ну да, Ганконеру об этом рассказывать было не верхом ума и сообразительности, судя по тому, какой чернотой залились его зрачки, и как кровь плеснула на бледные скулы. Мня отчасти исправить сказанное, с ядом в голосе добавила:

— Профессионалки же, не зря заплатил — всё для услады повелителя.

И быстренько сменила тему:

— А твои деньки как прошли?

— Злодействовал, моя цветочная королева.

Он не стал дальше говорить, только смотрел тяжелым взглядом. У меня рука дрогнула, и я рассыпала орехи из финика на ногу. Тигр тут же вывернулся и начал слизывать. Со смешком потрясла ногой, отгоняя его. Животное ощутило это шуткой и начало игриво прикусывать. Засмеялась, чуть-чуть отпихивая, и не удержалась — приобняла.

— Ещё толстым котам я не завидовал! Всё, хватит. Пойдём со мной, — он протянул руку.

Вступать в открытую конфронтацию не хотелось, и я позволила вытащить себя из кресла. Тигры порывались пойти следом, но Ганконер обернулся, и они почему-то передумали и улеглись обратно.

— Я хочу, чтобы ты была со мной. Весь вечер. Ты уж потерпи. Спать будешь одна. Если захочешь, — спокойно так проинформировал, ровным голосом.

Шла следом и не знала, о чём с ним говорить. О животрепещущем и наболевшем, то есть о том, зачем ему компания женщины, которая, скажем так, не даёт и не собирается, что должно быть неприятно, говорить точно не стоило. Ганконер поддержит беседу, и она тут же примет нежелательный оборот. Не удержалась и всё равно сказала то, о чем думала:

— Мне не придётся терпеть. Я скучала. Рада тебя видеть живым и здоровым и говорить с тобой.

Беседа, само собой, тут же приняла нежелательный оборот.

— Рада видеть, рада говорить — не рада только целовать. Почему?

Наконец он спросил прямо. Я молчала. Врать эльфам проблематично, а если отмалчиваться, то они сами зачастую находят подходящее для них объяснение. В этот раз тоже сработало:

— Хочешь сохранить верность клану Мирквуд? Стоят ли они того? Я ведь был рядом в тот день, когда Лаэголас по приказу отца оставил тебя… всё видел. Удивительным подлецом надо быть, чтобы отдать такой приказ. Почему сын послушал отца, понимаю. Но принять не могу. Я бы не стал.

Я молчала. Ганконер обернулся, взял за руку:

— Послушай… я легко мог бы поставить тебя в такие условия, чтобы ты сама выразила согласие. Формальное.

Осторожно отобрала руку:

— Да, знаю.

Ганконер опустил глаза и тихо зло сказал:

— И ждёшь этого. И смотришь на меня с ужасом и отвращением, хоть где-то как-то я тебе и нравлюсь, — и, гадко усмехнувшись, — мирквудский владыка подарил тебе злую привычку. Не жди. Максимум был пройден, когда я пытался тебя подпоить. Всё, расслабься. Отказывать мне будет совсем нетрудно.

Заглянул в глаза, и голос его стал мягким и просящим:

— Ты ведь понимаешь, что тебе будет хорошо со мной? Ты будешь мечтать о приходе ночи… она будет для тебя ослепительнее, чем день.

Сжалась, но ответила честно:

— Да, знаю. Дело не в этом. Ты дорог мне не потому, что можешь доставить неземные удовольствия, а просто потому, что есть на свете. Горевала, когда ты умер, и рада, что жив. А что война и мир потряхивает, и что ты стал тем, кем стал, и что ради этого пришлось пережить всякие ужасные вещи — это мне очень печально.

Он как-то очень резко вздохнул и только сжал мне руку горячими пальцами. Развернулся и пошёл вперёд, более ни о чём не спрашивая.

Жестом отпустил восьмерых служанок, ждущих у входа в купальни.

— Не хочу сегодня. Сам помоюсь, — и начал спокойно раздеваться.

Я так же спокойно прошла дальше. Уселась на каменный бортик пристенного фонтана, из чаши которого горячая вода стекала в небольшой бассейн. Солнце мёрзлым апельсином заваливалось за горы, и странно было, сидя в тепле, глядеть на ледяной пейзаж сквозь магическую прозрачную стену, сдерживающую холод. Бассейн размером этак с кухню и глубиной по пояс был полон душистой горячей воды с пеной. Ганконер так тихо скользнул в воду, что о его присутствии я догадалась только услышав, как он отплёвывается от пены. Скосилась: он пробрался сквозь пенные сугробы и раскинул руки, положив голову на специальное углубление, предназначенное для мытья головы. Повозился, счастливо вздыхая, и замер.

— Блодьювидд, помой мне голову? Это не насилие и не постельные дела. Я устал, а чужие руки терпеть не хочу.

Он так попросту попросил, что я попросту согласилась. В его усталость и опустошение я верила. Зацепила золотой ковшик и пошла к бассейну, понимая, что для меня жизнь стала увлекательной и интригующей. Я ведь сейчас ну совершенно безвозмездно (то есть даром!!!)) потрогаю уши! Руки затряслись, во рту пересохло. Я, простая крестьянка, сейчас потрогаю ушки Владыки Тьмы! Попыталась сглотнуть и закашлялась.

— Ты там что, слюной от счастья подавилась? — к Ганконеру моментом вернулось ехидство.

Собралась и смогла в ответ тоже ехидно прошелестеть:

— Просто подавилась. Лежите, владыка, сейчас найду, чем вам голову мыть, и подойду.

— Вон там стоит, стеклянный флакон с синей пробкой, — Ганконер ткнул в направлении батареи разномастных бутыльков, стоящих на низкой полке, вырубленной в скале.

Надо же, ожил, и глаза заблестели.

Нашла флакон. Такая же белёсая мылящаяся жижа, из ферментированного зерна состряпанная, какой меня моют. Наверное, запах другой. Стараясь потянуть время и успокоиться, вытащила пробку и понюхала. Хвоя и задумчивый лежалый цитрус. Да, гораздо лучше, чем моя, от моей розовым маслом несёт. Надо сказать, чтобы меня этим мыли.

Подошла ближе. Не надо никуда торопиться, другого раза не будет. А сейчас — это просто так. Присела на край, осторожно поворошила пыльный иссиня-чёрный шёлк, зарылась в него пальцами, гладила и перебирала. Ганконер затих и расслабился, и было видно, что да, это не постельные дела. Что это гораздо хуже, я поняла, когда он тихо заговорил:

— В детстве, когда солнце пригревало, а ветер шевелил волосы, я представлял иногда, что это руки матери, которой я не знал. Потом, спустя восемьсот лет, что это твои пальцы. А всё равно оказалось по-другому. Не торопись, погладь ещё, — закрыл глаза, и по щекам побежали слёзы, оставляя мокрые дорожки.

Пожаловался:

— Так плохо было, так больно… Из такой глубины звал я тебя, из такой дали… Мне нечего дать взамен твоего тепла и сияния — я нищ перед тобой… и обездолен.

И замолчал. Я не смела нарушить молчание. Набрала в ковш воды из бассейна, аккуратно плеснула на волосы, намылила. И всё-таки потрогала и помыла ушки, скользнула пальцами по серёжкам в правом, пересчитывая (четыре колечка, с выпуклыми шероховатыми рунами по краю), ощущая странное удовлетворение от того, что хоть и не досыта — но без греха. Острое чувствительное ухо трепыхалось, как пойманная бабочка в ладони, но Ганконер оставался неподвижным, и лицо его застыло маской, выражающей странную смесь безмятежности и смятения, беды и счастья. Он не открывал глаз, и я осторожно полила тёплой воды на лицо, провела по нему рукой, чувствуя, как шевельнулись ресницы, как дрогнули мускулы рта.