Жюстина, или Несчастья добродетели - де Сад Маркиз Донасье?н Альфонс Франсуа

— О мадам, если бы понадобилось, я бы сделала то же самое еще раз… Вы спрашиваете, что я думаю о добродетели… Так вот, я считаю, что она часто становится добычей порока, она бывает счастлива, когда торжествует, но только за нее Бог вознаграждает на небесах, пусть даже на земле злодейства людей иногда оскверняют ее.

— Тебе недолго осталось ждать, Жюстина, чтобы узнать, правда ли, что Бог наказывает или вознаграждает наши поступки… Ах, если бы только в том вечном небытии, куда ты скоро отправишься, тебе было дано думать, как бы ты жалела о всех бесполезных жертвах, которые ты принесла из-за своего упрямства на алтарь призраков, потому что они всегда платили тебе самой черной неблагодарностью! Впрочем, еще не поздно, Жюстина, если ты согласишься стать моей сообщницей. Еще раз, Жюстина: готова ли ты сделаться моей сообщницей? У меня есть отличный план, и мы осуществим его вместе; я спасу тебе жизнь, если ты мне поможешь. Наш прелат уединился в святилище распутства, и ты знаешь сама, чем он там занимается, когда предается удовольствиям; с ним живет только один лакей и еще духовник. Человек, который правит лошадьми, я и ты, Жюстина — нас трое против одного. Когда распутный архиепископ будет млеть в экстазе, я завладею машиной, посредством которой он отнимает жизнь у своих жертв, ты его привяжешь, и мы убьем его; в это время мой человек расправится с обоими наперсниками. В доме есть деньги, Жюстина: больше миллиона, я это знаю; игра стоит свеч… Выбирай, дорогая: или смерть или ты служишь мне. Если ты меня выдашь, если сообщишь о моем плане, я сама обвиню тебя — не сомневайся, он поверит мне больше, чем тебе. Подумай хорошенько, прежде чем дать ответ, вспомни, что этот человек — злодей, значит, убив злодея, мы исполним волю закона, который давно приговорил его. Не проходит и дня, дитя мое, чтобы этот негодяй не убивал девушку, так разве мы оскорбим добродетель, если покараем порок? Неужели мое разумное предложение так и не сокрушит твои первобытные принципы?

— Вот в этом не сомневайтесь, мадам, — с достоинством ответила Жюстина. — Ведь не с целью исправления порока вы замышляете это дело — для вас это повод совершить очередное злодеяние, следовательно, в том, что вы делаете, еще больше зла и ни капельки справедливости. Более того, даже если бы вы вознамерились отомстить этому человеку за все его злодейства, все равно в этом не было бы ничего праведного, потому что это не ваше дело: для наказания виновных существуют законы, пусть действуют они, не в наши слабые руки вложил Всевышний меч правосудия, и когда мы берем его, тем самым совершаем грех.

— Нет ничего чудовищнее, чем твое заблуждение, Жюстина. Когда законы слепы, бессильны или несовершенны, человеку позволено самому вершить суд. Законы придуманы людьми, и люди вправе исправлять их. Мы ведем речь о деспоте, тиране… Вспомни ужасные максимы, которыми он в прошлый раз хвастался перед нами, злодей уничтожил бы весь мир, если бы имел возможность, согласись, девочка моя, что уничтожать тиранов — это обязанность добродетельного человека: на земле не осталось бы ни одного, будь на то моя воля. Разве достойно жить это гнусное отродье? Но еще больше я ненавижу, если только это возможно, их куртизанов, их лизоблюдов — всех этих мерзавцев, которые жиреют милостями своего господина. Бедный люд трудится только для того, чтобы кормить эту свору; его кровью и слезами, его потом создана вызывающая роскошь, в которой купаются эти кровопийцы. И от нас требуют уважения к мерзким идолам, виновным в столь жестоких злоупотреблениях! Ну уж нет, я хочу предать всеобщему позору, всеобщему презрению этих негодяев, воображающих себя властителями мира, которые видят в своем опьяняющем могуществе лишь средство для злодейств и преступлений.

— О мадам, — вздохнула Жюстина, — не находите ли вы, что ваши максимы противоречат вашим нравам?

— Ничуть, Жюстина, ни в коем случае: я ратую только за равенство. Если я исправляю капризы судьбы, так только потому, что, будучи униженной, раздавленной несправедливостью фортуны, видя в одних людях лишь тщеславие и деспотизм, в других — низость и нищету, я не пожелала ни блистать в среде горделивых богачей, ни чахнуть среди оскорбленных бедняков. Я сама решила свою судьбу, сделала себе состояние благодаря собственной ловкости и философии. Согласна, что это достигнуто преступлениями, но сама я не верю в порок, дорогая моя, и на мой взгляд нет ни одного поступка, который можно считать злодейским… Короче, Жюстина, мы подъезжаем, решай скорее: согласна ты служить мне?

— Нет, мадам, никогда этого не будет.

— Хорошо, ты умрешь, ничтожество! — разъярилась Дюбуа. — Да, умрешь, и не надейся убежать от судьбы.

— Ну так что? Я избавлюсь от всех страданий, кончина меня не пугает: это последний в жизни сон, это отдых для несчастных — только и всего.

Тогда Дюбуа, как дикий зверь, набросилась на нашу несчастную, она осыпала ее ударами, она задрала ей юбки и разодрала ногтями бедра, живот и ягодицы, она била ее по щекам, всячески унижала ее, продолжала угрожать пистолетом, если та вздумает даже пикнуть. Жюстина беззвучно рыдала.

Между тем карета мчалась вперед; кучер погонял лошадей, и они скакали без остановки. Что делать?.. Жюстина находилась в таком ошеломлении, что предпочла бы скорее умереть в эти минуты, чем снова оказаться в том страшном доме.

Они уже пересекли границу Дофине, когда шестеро верховых, галопом преследовавших карету, настигли ее и заставили остановиться. Шагах в тридцати от дороги стояла хижина, и налетчики заставили кучера свернуть к ней. Только там Дюбуа поняла, что это были жандармы из конной полиции. Сойдя на землю, она спросила, знают ли они ее и по какому праву так обращаются с дамой ее положения. Эта наглость увенчалась успехом.

— Мы не имеем чести знать вас, мадам, — сказал жандарм, — но мы уверены, что в вашей карете находится преступница, которая вчера подожгла главную гостиницу в Вильфранш.

Затем, увидев Жюстину, оживился.

— Вот ее приметы, мадам, так что мы не ошиблись; будьте любезны выдать ее и объяснить, как случилось, что столь почтенная дама, какою вы мне кажетесь, связалась с такой женщиной.

— В этом нет ничего удивительного, — заявила ловкая бестия, — я не собираюсь ни скрывать, ни защищать эту девушку, раз она виновна в ужасном преступлении, о котором вы говорите. Вчера я была в той же гостинице, что и она, и уехала оттуда в самый разгар суматохи; когда я садилась в карету, эта девушка бросилась ко мне, умоляя взять ее с собой в Лион, где она надеялась, по ее словам, найти место, так как все потеряла в пожаре. Слушая больше свой разум, чем сердце, я ее пожалела, вняла ее просьбам. Потом, сев в карету, она попросила меня взять ее в услужение. По доброте душевной я согласилась и решила отвезти ее в Дофине, где находится мое поместье и моя семья. Конечно, это послужит мне уроком, теперь я сознаю, в какую неприятность может завести добродетель, но я постараюсь исправиться. Берите ее, господа, она ваша, и упаси меня Господь, если я буду покрывать такое чудовище; я вверяю ее в руки закона, только умоляю вас никому не рассказывать о том, что я имела несчастье поверить ей.

Жюстина пыталась оправдаться, она хотела обвинить истинную виновницу. Ее слова были встречены лживыми обвинениями, которыми наглая Дюбуа защищала себя, презрительно усмехаясь. О печальные плоды нищеты и скромности, богатства и нахальства! Возможно ли, чтобы женщина, называвшая себя госпожой баронессой де Фюлькони, излучавшая роскошь, козырявшая несуществующими землями и семьей, — могло ли такое быть, чтобы подобная женщина оказалась виновной в преступлении, в котором нисколько не была заинтересована? И напротив, разве не говорили все факты против несчастной Жюстины? Бедная, беззащитная, разве могла она оказаться правой?

Жандарм зачитал ей жалобы Бертран — это она ее обвиняла. По словам этой мегеры, наша сирота подожгла гостиницу, чтобы легче было обокрасть ее, что она и сделала — взяла все до последнего су; это Жюстина бросила ребенка в огонь, чтобы привести бедную мать в отчаяние и скрыться, пользуясь этим. Кроме того, добавляла Бертран, Жюстина известна как девица дурного поведения, она чудом избежала в Гренобле виселицы, к которой ее приговорили за убийство обманутого ею молодого человека, она же с непристойными намерениями приставала к монахам в Лионе. Одним словом, бесчестная Бертран сделала все, чтобы погубить Жюстину; озлобленная своим горем, она употребила чудовищную клевету, чтобы запятнать ее. По ходатайству обвинительницы было проведено тщательное расследование на месте преступления: пожар начался на сеновале, несколько человек засвидетельствовали, что Жюстина заходила туда накануне вечером, и это было правдой. Служанка гостиницы неточно указала ей местонахождение туалета, и Жюстина поднялась на тот злополучный чердак, где оставалась достаточно долго, чтобы вызвать подозрения. Итак, несмотря на все ее протесты жандарм приказал надеть на нее оковы.