Сияние дурной луны (СИ) - "слава 8285"

— Кого ты? Че? Какие…?

— Семена! Я вчера приносила! Ты их не потерял, я надеюсь?

— Я вам что, побегушка, что ли, я не понял?!

— Ну отнеси, че как этот-то?!

— Бля!

Я отключил телефон и швырнул его на стол.

Теть Зина была школьной учительницей, и дом ее стоял на самом конце деревни. И хоть шел я не спеша, но пока одолел деревню от края до края, взмок и потерял всякое настроение.

Это был старый деревенский дом, в котором жили круглый год. С резным крыльцом, поленницей, сараями и развалившимся трактором. Прямо посреди утоптанного двора росла береза. А через дорогу начинался густой лес высоких золотых сосен.

Лохматая собака их, Чапа, знала меня, но все равно принялась недовольно гавкать. Положив руки на низкую стальную калитку, я смотрел на тяжелую дверь дома и все вспоминал отчество этой древней учительницы. Иосифовна или Леонтьевна? Или она… И я уже решил крикнуть что-то вроде: «Зинаида угум…тьевна» — уж не похеру ли, она один хрен ниче не слышит уже последние лет двадцать, как вдруг дверь выбили изнутри, и весь уморенный зноем двор взорвался криками:

— А и насрать!

Голос был молодой, сильный, звонкий.

— Мне насрать! Я тебя не просила! Мне не нужно! Ну, и все! Нафиг твой суп, вылей его на помойку!

Меня словно бы окатила с ног до головы пролетевшая по луже машина — такова была сила этого крика. И я уже хотел отдаться омерзению (я не перевариваю крики и скандалы), но сердце мое похолодело, и я замер. Я не мог бы описать этот момент, он словно бы выпал из моей памяти. Помню только общие черты, те цвета, что бросились мне в глаза и запомнились больше всего.

Из тьмы старого тяжелого дома, дома довоенного, с русской печкой, истертым порогом, почерневшими фотографиями солдат в буденовках и с ромбами в петлицах… Дома со здоровой ржавой подковой над дверью и тулупами в сенях… Из этого артефакта… Из этого склепа древностей, который все стоял и стоял, и никак не хотел развалиться, вдруг вылетело что-то невыразимо живое и яркое! Жгучая, бьющая наотмашь, искрящаяся смесь белого, алого и нежнейше-бронзового. Свежее и сочное, оно налетело сначала на почерневшие перила, а потом опять бросилось в древнюю тьму старого дома.

— Если ты опять убежишь, если ты ослушаешься матери, сволочь ты настырная, то я! — задребезжал предынфарктный старушечий голос. — То я тебе! То ты у меня! То я тебя палкой!

— В жопу себе засунь свою палку! Только тронь! Я Малахову на «Пусть говорят» позвоню, пожалуюсь!

Было слышно, что завязалась борьба.

— Не пущу! Не пущу, хоть убей! Сучка!

— Идиотка старая!

И вновь я увидел белую голову с почти шоколадными голыми ногами. Она держала в руке отвоеванную палку и со всей силы ударила ей по перилам крыльца, но палка не сломалась. Снежная голова не растерялась. Засунув палку между фигурных перемычек, она взяла ее на излом, надавила — и палка, очевидно, исполняющая должность клюки, легко и сухо треснула пополам.

— Вот твоя палка! Вари из нее суп!

И белобрысая голова бросилась прямо на меня.

Из недр дома сначала показалась опухшая нога, потом костлявая рука взялась за дверной проем, и вылезла наконец сгорбленная старуха.

— Хулиганка! От хулиганка! Ты посмотри! Матери пожалуюсь! Все расскажу! В город пусть забирает к чертовой матери!

Белая голова и алые пухлые губы приблизились ко мне, и я услышал как ни в чем не бывало:

— Привет! А тебе кого?

Да! Но не блондинка она была! Но белая. Как серебро, как снег. Белые волосы!

— Семена… — и я протянул ей семена, свернутые в тетрадный листок. — Бабе Зине…

Когда она быстрым движением выхватила из моей руки конвертик, я почувствовал теплую нежность ее руки. Схватив посылку, она замахнулась голой загорелой рукой и швырнула ее в кусты заросшего палисадника:

— Сами вырастут!

— Куда ты? Куда собралась, оглашенная? — завопила старуха с крыльца. — Не пущу! Пока полы не вымоешь, не пущу! Вот наказание на мою голову! Стой, собака!

Но серебряная голова уже вылетела за калитку.

— Это кто там?! Это с кем ты там?! Стой, зараза! Пришибу! Это что там за ухажер уже выискался?! Она никуда не пойдет! Она наказана!

Два огромных распахнутых карих глаза уставились на меня.

— Она думает — ты мой хахаль! Вот умора! Пошли!

Она подхватила меня за руку и потянула в сосновый лес.

— Стоять, говорю! — старуха подошла к краю крыльца, но спуститься по ступенькам уже, видно, не могла. — Матери позвоню! Матери!

— Иди нафиг! Задалбала! — хихикнула белая головка, оборачиваясь назад и крепче вцепляясь в меня.

— Куда… — наконец-то подал голос я.

— Ну, подыграй мне! — повиснув у меня на плече, взмолилась она. — Пусть старуха думает, что я на свидание пошла. Хи-хи!

Я обернулся и увидел, как старая бабка выглядывает с крыльца, недовольно высматривает, тревожно вглядывается.

— Смотрит! Смотрит! У, старая!

Она увлекала меня через дорогу в самый лес.

Тут от жары время превратилось в вязкую смолу.

Я почти не помню, как и куда мы шли. Вся природа была для меня словно картинка — яркая, но нереальная. Искусственная. Огненное солнце, до боли в глазах сияющее голубое небо, сонные от жары корабельные сосны, протоптанная тропинка, вся в рыжих сосновых иголках. Извилистая речка под крутым обрывом, почти пересохшая, потерявшая глубину и течение. Прозрачная до такой степени, что даже отсюда, с высокого берега, можно было видеть тонких пугливых рыб.

Все это было лишь каким-то фоном из-за того, что ее вид, ее образ вгрызался мне в мозг. Сиял и прыгал перед глазами.

Простые розовые шлепанцы. Наглые, голые, гладкие ноги, пластырь на левой пятке. Голубые джинсы с белой бахромой, обрезанные под шорты так высоко, что уже больше напоминали трусы, чем шорты. Светлая рубаха в клетку с подвернутыми по локти рукавами, расстегнутая и связанная узлом на животе.

Почему-то взгляд совсем не ловил ее лица. Но ямочка в самом начале шеи, у ключицы, проникла в меня и растворилась в крови.

— Поганый колхоз! Как они мне все надоели! — держась за мою руку двумя руками, болтала она. — Я же в Сочи должна была ехать! Ты был в Сочи? У меня там родня. Дядька военный, правда, уже на пенсии, и тетя. И они сами такие, на новый год позвонили, предложили. Они! Это не я навязывалась! Блин! Прикинь! Я так обрадовалась! В Сочи! Там же олимпийский парк, все дела, море, все артисты там выступают. Природа, красота, фрукты! Я так ждала! Полгода. С самой зимы. Деньги копила. Вещи собирала. Купальник, крем от загара дорогой, очки, шляпу, сумку, сандалии… Да там накопилось прилично! И что ты думаешь?! Купила билет уже! Сижу на вещах, уже вылет вечером, а они звонят: «Все отменяется!» Ты прикинь! Ну что за облом?! Ну как так-то?! Я в шоке! Билет пропал! Деньги! У меня истерика. И мать такая, главное, их выгораживает! «Ну ладно, ну чо ты?!» Как меня затрясло! Как меня это выбесило! Ну, я ей все и сказала! — она махнула рукой. — Мама, говорю, а иди-ка ты. И ты! И родственнички твои! Ну, не свиньи ли, а? Разругалась я и с матерью… Ой, подожди, — она встала. На одной ноге дохромала до потерянного шлепанца, вернулась и опять взяла меня под руку. — Разругалась я с ней, короче. Чуть не подралась. Ну, и все, и уехала сюда. У меня тогда такое настроение было — все равно куда ехать! Лишь бы ехать. Лишь бы куда, но не с ней на квартире. Ну, а тут… Сам видишь. Колхоз вонючий! Слаще морковки ниче не пробовали! Вчера я на пляже кошку утопленную видела. Раздутую такую, фи! Как теперь купаться? Я уже не смогу туда в воду залезть! А бабка?! Штирлиц проклятый! Зайдет в комнату мою и пялит на меня! Пялит и пялит! И пялит! Стоит над душой, нормальная, нет?! Совсем из ума выжила? «Куда? Чего? Зачем?» Задрала! Думала, тут хоть от матери отдохну, ага, конечно! А тут еще хуже матери! Старуха проклятая, всю кровь мне свернула со своим супом! Ой, смотри какая птичка!