Император ярости (ЛП) - Коул Джаггер

Святой чертов Бог.

Его глаза сверкают безумием, которое отнимает у меня дыхание. Его губы блестят от смеси спермы и крови. И прежде чем я успеваю осознать, он уже скользит вверх по мне, покрывая меня своим телом, его рука снова обхватывает мою шею.

Его губы сжимают мои, и я чувствую вкус.

Всего этого.

Вкус нас.

Этот вкус похож на прекрасное безумие.

Он слегка отстраняется, его дыхание все еще прерывистое, и его глаза встречаются с моими — темные, интенсивные, но с проблеском чего-то более мягкого, скрытого глубоко под поверхностью.

Мы встаем и осматриваем разрушения. Мои трусики исчезли, мое платье уничтожено. Тем не менее, я спасаю то, что могу, подтягивая уцелевший ремешок, пытаясь прикрыться. Это безнадежно: передняя часть разорвана и оторвана, обнажая мою грудь.

Без слов Мал срывает с себя футболку. Он натягивает ее на меня, стаскивая массивную футболку вниз, подол почти достаточно длинный, чтобы быть мини-платьем на мне.

Молча он внезапно подхватывает меня на руки. С обнаженной грудью разворачивается и несет меня из строительной зоны обратно в коридор с мерцающими огнями.

Финансисты-придурки все еще там, в полуквартале отсюда. Один из них свистит и говорит что-то вроде «Где твоя одежда?» Малу. Когда он поворачивается и бросает на них холодный, ледяной взгляд, вся группа вздрагивает и быстро уходит.

Он несет меня обратно в мой отель. Крайне смущенный ночной менеджер смотрит на нас, когда Мал несет меня через лобби и наверх в лаундж на втором этаже и центр для посетителей. С одной стороны есть небольшой киоск, где продаются футболки и худи с силуэтом Монреаля. Ни души не видно, и Мал спокойно берет две из них, прежде чем несет меня к лифту и нажимает кнопку моего этажа.

Я не спрашиваю, откуда он это знает.

Не спрашиваю, как он вообще знал, что я здесь.

Думаю, ответ может напугать меня. И кроме того, я не уверена, что могу сейчас даже говорить или ясно мыслить.

У двери моего гостиничного номера Мал наконец ставит меня на ноги. Он протягивает мне одно из худи, пока сам натягивает другое на себя. Затем его руки оказываются по обе стороны от меня, у двери, запирая меня, пронзая мои глаза своим взглядом.

Без предупреждения его губы сжимают мои. Я морщусь от того, насколько нежны мои губы, чувствуя, как последние силы покидают мое тело, а ноги подкашиваются. Но я слышу, как хнычу, прося больше, прежде чем он отстраняется.

— Ты моя, — бормочет он, его голос грубый, но твердый. — Моя хорошая девочка.

Что-то жестокое и горячее пульсирует глубоко внутри меня. Я чувствую, как дрожу, мое тело наклоняется ближе к нему, как будто у меня есть эта потребность быть ближе — это странное, чуждое желание прикасаться к нему, целовать его, свернуться внутри него.

Я имею в виду, что за черт, это что-то гормональное, что происходит после первого секса?

Не могу остановить себя, когда подхожу ближе к нему, мои руки тянутся, чтобы схватить небольшие горсти его худи, пока я наклоняюсь, отчаянно желая поцеловать его.

— Я буду хорошей для тебя.

Что-то темное мелькает в его глазах. На мгновение кажется, что это было прямо перед тем, как он вогнал в меня — тот же темный проблеск голодной потребности.

Только это… другое, каким-то образом. Это не голод или потребность, которые я вижу, когда его челюсть сжимается. Это не «темное желание», которое я вижу на его лице, когда он внезапно отступает, как будто обожженный.

Он моргает, его горло тяжело вздымается.

И затем, без лишних слов, он разворачивается и уходит, исчезая за углом гостиничного коридора.

Окей?

Я могла бы удивляться, что за черт это был. Или могла бы признать, что мы говорим о Мале, так что… Кто, черт возьми, знает.

Все, что я знаю, это то, что мое тело болит, и хотя мой ум — это вихрь эмоций, которые я не до конца понимаю, в этот момент я знаю одну вещь наверняка.

Ты моя.

Он прав.

И теперь пути назад нет.

18

МАЛ

Десять утра, когда я оказываюсь на крыше своего лофта, смотря на город.

Воздух свеж, солнце светит. Я едва замечаю.

Не только потому, что я чертовски измотан.

Делаю еще один долгий глоток из кофейной кружки в руке. Ставлю ее на перила и провожу руками по лицу, стирая песок с глаз.

Если я продолжу эти игры с Фреей, мой режим сна будет разрушен.

Я копнул глубже в нее. Дело не только в том, что Фрея — сова, слишком увлеченная всей этой готической темой. У нее есть реальное — хотя и редкое — состояние, которое делает солнечный свет буквально токсичным для нее.

Ее дерзкий отказ прийти в тот раз теперь имеет смысл.

Я хмурюсь, делая еще один глоток кофе.

Да, я изучил ее больше. Не только чтобы выяснить, как она связана с каким-либо из плохих событий из моего прошлого. Я уже знаю все это.

Но потому что она теперь под моей кожей, больше, чем я хотел бы признать. Проблески этого были еще до прошлой ночи. Но после того, как я рванул в Монреаль, чтобы преследовать ее и трахнуть, она постоянно в моей голове, эхо, от которого я не могу избавиться.

Копаясь в ней, я, кстати, также ухмылялся, просматривая ее историю в интернете, листая грязные, извращенные, жесткие вещи, которые она любит читать и смотреть.

Плохая девочка.

Я стою на крыше, смотрю на мир внизу, но все, что вижу, это ее лицо. Ее тело. То, как она смотрела на меня, когда я уходил. То, как ее губы приоткрылись, дыхание перехватило…

Черт.

Я был ее первым.

В двадцать шесть лет.

Мог бы удивляться, как женщина с ее внешностью и особенно темными наклонностями дожила до этого возраста, ни разу не трахавшись.

Но мне не нужно.

Я могу читать между строк «острых наклонностей» и «не предавалась физическому контакту» лучше, чем большинство, и вижу надпись на стене.

В ее прошлом есть тьма.

Кто-то причинил ей боль.

Поврежденный, как видно, узнает поврежденного.

Шепот Фреи за пределами ее гостиничного номера снова врезается в мой мозг.

Я буду хорошей.

Это была простая фраза, достаточно невинная. Но она врезалась в меня, как нож в живот. То, как она сказала это — мягко, покорно, как будто она сложила себя во что-то хрупкое, — вызвало что-то темное внутри меня, что я думал, давно похоронил. Часть меня, которую я думал, запер.

Она вернула меня в место, которое я пытался забыть. В то время, когда те же слова были моей спасательной соломинкой, моей мольбой о милосердии.

Я буду хорошим.

Закрываю глаза, когда воспоминание о тех темных годах, проведенных в тюрьме, созданной моим дедом, невольно всплывает на поверхность, и прошлое угрожает поглотить меня.

Это были черные времена. Они наступили после ночи крови и ужаса в моем доме, когда моя семья была убита огнем и пулями, пока я прятался на глубине бассейна, дыша дымным воздухом через садовый шланг.

Ночь, когда я увидел Кира, крадущегося по периметру бойни, после того как я наконец поднялся из глубин.

После той ночи я пошел жить к моему деду, Касперу.

У большинства людей воспоминания о дедушках связаны с теплой улыбкой, креслом-качалкой, может быть, хобби столярного дела или рыбалкой.

Мои на вкус как яд.

Мой дед был нацистским симпатизантом⁴, горьким, жестоким, дьявольским монстром. В его загородном доме глубоко в норвежских лесах на краю озера был не только я. Там уже жили два других мальчика, когда я прибыл: Йонас и Филип.

Как и я, они были без семьи, из сломанных, черных прошлых. Но Каспер взял нас не из доброты.

Он сделал это из жестокости и садизма, из-за какой-то ебанутой, нацистской идеи, что он хочет сделать из нас «истинных арийцев».

Те годы, наполненные тем, что Каспер постоянно вбивал в нас свою ненавистную, злобную доктрину, были адом. Они были кровавыми и ужасающими.

Из нас троих я был тем, кто посередине. Я мог выдержать злобу и жестокость Каспера, но я никогда не принимал его извращенное мировоззрение и ядовитую риторику.