Потерянные Наследники (СИ) - Крауз Кэсси

Я медленно высвободил руку, завел машину и, уже не глядя на Алину, начал выруливать в сторону выезда с подземной парковки.

Я не хотел этого показывать, но меня здорово задело сказанное Алиной в адрес сестры. Жестокая. Вряд ли хоть у одного диктатора в ХХ веке было больше оснований для жестокости, чем имелось у Агаты.

— Алин, нам здорово досталось в детстве. Тебе лучше не обращать внимание на ее слова, чем рассказывать ее близнецу то, что он знает лучше тебя.

— Это не значит, что люди вокруг такие же, как члены вашей семьи! Мы хорошие! — Возразила девушка.

— Я знаю, малыш, я знаю, — боковым зрением я поймал на себе смягчившийся взгляд Алины. Она нежно скользнула пальцами по моей щеке и стала следить за дорогой.

В том и крылась причина, по которой мы ехали в оранжерею все вместе. Чтобы Агата немного подзарядилась верой в людей перед тем, как завтра эту самую веру безжалостно растопчет каблук нашей матери.

Несмотря на скорость, с которой мы летели по полупустым улицам, когда я парковался у ворот Ботанического сада, машина Томаса уже была на месте.

— Я не хочу, чтобы этот громила шёл вместе с нами! Вдруг он напугает твоих стариков до смерти? Тогда Адриану придётся оплачивать им не оранжерею, а похороны! — Выпалила Агата, бросаясь нам навстречу.

Личико Алины скривилось от возмущения, но у нас на глазах Томас влепил моей сестре легкий подзатыльник. Глядя на ее перекошенный от гнева рот, я не мог сдержаться от хохота.

— Я тебя предупреждал! — Томас невинно вскинул брови, когда Агата размахнулась, чтобы съездить ему по лицу. Когда телохранитель ловко перехватил ее руку, лицо Алины, к моему великому счастью, расползлось в довольной улыбке.

А те двое так и стояли под начавшейся метелью, почти уперевшись лбами и свирепо пожирая друг друга глазами.

— Ну хватит, — я наконец решился разрушить их немое противостояние, заметив, что Алина уже начала пританцовывать от холода в своей коротенькой курточке.

У меня действительно защемило сердце, когда двери Северной оранжереи с тихим скрипом сомкнулись за нашими спинами. Будто мы шагнули в другое измерение, будто бы я, спустя долгие насыщенные жизнью месяцы, вернулся обратно в деревню на каникулы, где время замедляло свой бег. Я набрал полные лёгкие таких бесхитростных, таких обезоруживающе домашних запахов, витавших вокруг нас, и глупейшая улыбка сама растянулась на моем лице. Пахло пирогами, мандаринами и еловыми иголками, а из глубины оранжереи из граммофона доносились потрескивающие ноты времён года Вивальди. Я оглянулся на Агату: та вся сжалась под натиском совершенно новых, непонятных ощущений и запахов, и широко распахнутыми от удивления глазами разглядывала стеклянную крышу.

— Охренеть… — выдохнула она, а Алина только улыбнулась, принимая из рук Томаса пальто.

— Вы так одинаково реагируете, — шепнула она, когда я наклонился к ней, чтобы поцеловать, не в силах сдержаться от переполнявшего меня предвкушения. Как мальчишка из фильма, что в рождественское утро бежал к елке за подарками.

— Я проверю, быть может и вправду послышалось, — донёсся до нас приближающийся голос бабушки, Анны Ивановны, — о, гляди-ка, и не совсем оглохла ещё! Здравствуй, моя рыбонька золотая! — Она звонко чмокнула подскочившую к ней Алину и, ласково обнимая одной рукой прильнувшую к ней девушку, потянула вторую ко мне, — Андрюша, я так рада, что и ты здесь, давай-ка и тебя обниму!

И я, пропустив мимо ушей поправку Агаты насчёт моего имени, шагнул к этой почти незнакомой мне старушке, что обняла меня, как собственного внука, накрыв своим теплом и непередаваемым ароматом чего-то родного и совершенно необъяснимого. Это была всего лишь белоснежная пуховая шаль, укутывавшая ее плечи, но, думаю, именно так пахла родительская любовь.

— Сколько же сегодня гостей у нас! — снова заговорила Анна Ивановна, когда Алина упорхнула в глубину оранжереи, чтобы поздороваться с Михаилом Васильевичем. Агата же беспомощно таращилась на меня из своего угла так, будто я стал сектантом.

— Андрюша, вы же одно лицо! Это твоя сестричка, о которой ты нам рассказывал? — Старушка ласково улыбнулась, от чего паутина морщинок ярким рисунком расчертила ее лицо. Томас почти незаметно подтолкнул Агату в направлении Анны Ивановны.

— Доброе утро, рада познакомиться, меня зовут Агата, — скороговоркой выдала она, протягивая для пожатия руку. Бабушка мягко рассмеялась и ловко притянула мою в конец обалдевшую сестру к себе на грудь.

— Иностраночка, по дому не тоскуешь на нашем севере? — Ласково спросила она, поглаживая Агату по волосам. Мы с Томасом внимательно следили за моей сестрой, уткнувшейся носом в плечо Анны Ивановны, опасаясь, как бы та не выдала нечто, в своём репертуаре, но нет.

— Я дома, — спокойно отозвалась Агата, распрямляясь.

— А это что за красавец? Не стой в дверях! Какую думу там думаешь?!

— Я Томас, — представился телохранитель, с готовностью приближаясь и наклоняясь для объятий.

Когда же мы, миновав кадки с пальмами и грядки с засохшей землёй, вышли к беседке, где все так же пыхтел самовар, стал понятен запах еловых иголок. В самом центре оранжереи в большом железном ведре стояла самая ободранная, самая щуплая и длинная ель, которую нам с Агатой когда-либо доводилось видеть. Но то, с какой любовью Михаил Васильевич обхаживал и нахваливал ее, просто не позволяло нам взглядом или смешком оскорбить ее.

— Ребятки! Как вы вовремя! Самое время наряжать нашу красавицу! Алюшка, дружочек, пока я знакомлюсь, принеси коробку с игрушками, пожалуйста.

Спустя пятнадцать минут коробка была изъята на свет божий, пластинка в граммофоне сменена, и вся оранжерея утонула в бурлящем нотном потоке джаза.

Агата все никак не могла взять в толк, в чем же крылся подвох, в какой момент будут сброшены маски радушия и тепла, а на смену неподкупной заботе придут деньги, выпивка и семейные разборки. Мне так хотелось крикнуть ей, что этого не случится! Здесь не случится. Но я понимал, что скоро она сама расслабится и ожидание подвоха растворится в этой непередаваемой атмосфере.

Мы никогда не наряжали ёлку. Никогда не видели прежде гирлянду со стеклянными огоньками, которую нужно было распутывать и раскладывать на хрупких еловых ветках с такой осторожностью, словно это было тончайший императорский фарфор. Никогда не рылись в огромной картонной коробке, забитой салфетками и газетными обрывками, куда любовно были завернуты новогодние игрушки. В нашем детстве это были идеально ровные бесчувственные шары разных размеров, строго выдержанные в цветовой стилистике рождественской вечеринки. А тут! Не было ни одной одинаковой игрушки! Расписанные вручную деревянные санки, жар-птицы из дутого стекла, шарики, посыпанные бисером и блёстками, домики с нарисованными окошками, всевозможные зверьки, конфеты из цветного стекла.

А ещё, наши рождественские деревья не были колючими, со своими мягкими упругими и пышными ветками. А тут… нужно все было делать с особой осторожностью, чтобы не уколоться и не уронить одну из тех уникальных игрушек, которые встретили новых годов больше, чем любой из нас, прибывших в католический сочельник к этой настоящей русской ёлке. Этим игрушкам нечего было бояться. Никто не выбросит их вместе с елкой, как это всегда делалось у нас. Пройдёт месяц, и они также заботливо будут уложены в коробку до следующей зимы. Впрочем… к чему я все это рассказываю, все вы и так это знаете.

Агата, стоя совсем близко к ёлке, задумчиво разглядывала стеклянного щенка, что лежал у неё на ладони с отколотым ушком. Я догадывался, что занимало ее мысли в тот момент. Она впервые сожалела о рождественском великолепии, что свершилось в нашей квартире накануне. Один звонок и одна стопка купюр, и стая дизайнеров приезжала с готовым проектом украшения дома. Безликим, вычурно-искусственным и бездушным. Не хранящим никаких воспоминаний, не оставляющим после себя ничего.

— Ну-ка, Алюшка, неси стул, будешь звезду надевать!

Голос Михаила Васильевича вывел Агату из оцепенения, она ещё немного покрутила собачку в руке и, повесив игрушку, отошла от ёлки.