Паноптикум (СИ) - Лимова Александра

Сжалась на его половине постели, подавляя всхлипы и слушая преувеличенно бодрый дрожащий Линкин голос, вещающий, что все хорошо, Степаныч ее узнает, все понимает, говорит плохо пока, но это же пока…

— Да не реви ты, дура! — в сердцах бросила она и расплакалась.

— Сама дура, — сквозь слезы рассмеялась я. Нужно взять в руки. Нельзя. Не сейчас. — Чего, Шрек, синяки у тебя сошли? Не шугаешь медперсонал мордой лица?

— Ой, я их настолько задолбала, что по ходу у меня новые синяки скоро появятся! — Рассмеялась сестра. Облегченно. Тоже сквозь слезы. — Ян… спасибо… просто… я саму ему скажу потом, но сейчас… спасибо…

Я вжалась лицом в подушку Эмина, стискивая зубы и трубку у уха, задерживая дыхание и беря над собой контроль. А внутри на разрыв. Еще кошмарней, чем вчера, когда я приняла решение поехать к Марине. Чтобы он понял. А сейчас я говорю с сестрой, со Степанычем… с семьей. И он тоже моя семья. И внутри новый слом…

* * *

Поземка по шоссе, в салоне сигаретный дым, Эмин за рулем, тихо играют мои треки с телефона подсоединённого к мультемедиа. Как по заказу те, от которых ногтями себе в лицо хочется. Задают настроение, но рука не тянется переключить. Пальцы скрючивает от одной только мысли, потому что так… легче погружаться в ад. Вторая по счету сигарета. Он не любит, когда курю так часто, но сейчас молчит. Просто ведет машину, с непроницаемым лицом глядя вдаль.

— Эмин, — выдохнула дым, откидывая голову на сидении и прикрывая глаза. — Хотела на пару дней к сестре и отчиму…

— Пока нет. — Мягко и негромко перебил.

Он умеет это. Перебивать вот так. Мягко и негромко. Я прикрыла глаза и сжала челюсть, выкидывая сигарету, слыша тихое жужжание его опускаемого стекла. Щелчок его зажигалки, затяжка.

Прикусила губу до боли, отворачиваюсь к окну, невидяще глядя на подлесок недалеко от трассы. Утерла влажные дорожки на щеках, которые холодил зимний сквозняк из приоткрытого окна. Прикусила губу сильнее, до солоноватого привкуса крови в вязкой слюне. Боль отрезвила, слегка и не сразу, но отрезвила. Впереди еще один ад, и мне нужно пройти. Ради него.

До кладбища в молчании, до Маринкиной могилы тоже.

— Ну, привет, подруга, — слабо улыбнулась я, вытирая снег с Маринкиного надгробия и задерживая холодные не от снега пальцы на дате ее смерти.

Год назад поставила мраморный памятник с высеченной в камне ее фотографией, а он как-то… выцвел, что ли. Заменить надо на нормальный.

Красные розы у ее надгробия. Она любила эти цветы, любила все красивое. Да нет, не так. Она любила все, что было вокруг нее. Человек абсолютно чистый, без намека на внутреннюю агрессию. Почему-то именно таких жизнь любит бить особенно жестоко. Ей восемнадцать было, когда ее похоронили.

Бросила взгляд на угол ограды, там, где стоял Эмин. Я тоже там стояла, когда ее хоронили. Мне было шестнадцать и я тогда поняла правила игры и стратификацию общества. Когда приехала на похороны Маринки все поняла, до этого еще нетвердо уверена была, а когда ее гроб опустили в яму очень ясно все поняла.

Порыв холодного ветра швырнул на меня пригорошню снега.

— Запахнись. — Его ровный, негромкий голос в тишине кладбища. — Пожалуйста.

Руки сами застегнули куртку, когда я смотрела на ее лицо. Внутри… херово. Всегда херово. Почти десять лет прошло. Да хоть двадцать, чувство будет одно и то же.

Молча обратно к машине. Курим в салоне, я тону в трясине, он молчит. Он знает. Он уже понял что это неспроста и знает, что касаться сейчас нельзя. Воздух травится тем, что занова засывает изнутри. Усмехнулась, страхивая пепел в окно и он начал выезжать с парковки.

Пасмурно на улице, начинает идти снег, шоссе почти пустое. Третья сигарета. У обоих.

— Ты же знаешь, что я из детдома? — я сказала это без подготовки, иначе оттягивать так и буду, пока до дома не доедем. А потом и вовсе не скажу.

— Да. — Он не отрывал взгляда от дороги, лицо непроницаемо.

— Наш был не самым худшим. — Выкинула сигарету и закрыла окно, задумчиво наблюдая за пролетающей вдали от дороги лесополосой. — Точнее в период лихих и двухтысячных он мало чем отличался от остальных, потом руководство сменилось… Мне вообще несмотря на периодически лютый пиздец странно везет на хороших людей. Может компенсация такая от жизни, хер знает… В общем, директор, Инна Ильинична, была в самом положительном смысле слова больна детдомом и нами. Мы учились в общеобразовательной школе вместе с домашними детишками, которым в голову вбивалось, что учиться с детдомовскими это нормально и сторониться и обижать нас нельзя. Снова здесь стоит отвесить поклон Инне Ильиничне и большей части руководства, которые без преувеличения клали себя на жертвенный алтарь в угоду труднодостижимой мечте — сделать из нас, рудиментов общества, людей. Не достойных и великих, хотя бы просто людей, по минимуму морально ущербных. Второй, третий класс, четвертый перепрыгнули, оказавшись в пятом, жизнь потихоньку стабилизировалась в обществе и общими усилиями и в детдоме улучшалась. Были, разумеется, неприятные эпизоды с теми, кто попадал туда уже подростковом возрасте и вносили смуту. Легкие и тяжелые наркотики, секс… но это пресекалось, не успев переродится в пандемию. Не всегда, конечно, вовремя получалось… Самое худшее, когда малых в это втягивали. Иногда даже не заботясь о том, чтобы на уши навешать. Против их воли. Насильно. Это было самое худшее… Ты знал, что есть конченные дети и подростки из которых потом вырастают конченные люди, делающие… еще более страшные вещи?.. Этих уебков пресекали воспитатели, психологи, врачи. При их провале в воспитательный процесс вступали старшаки… — Мрачно усмехнулась, чувствуя, как начали немного неметь ладони, все еще помнящие, как именно надо затягивать полотенце на шеях тварей под тобой, — а при их бессилии, конченных переводили туда, где их порывы либо органично вписывались в общую тенденцию мрачной динамики, то бишь зоны малолеток, либо ими начинали заниматься быстро формировавшиеся органы опеки… — Я перевела дыхание, прикрыв глаза. — Эмин, я курить хочу, у меня кончились.

‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍

Он молча протянул мне пачку сигарет. Я и он молчали. Эмин спокойно вел машину, я травила кровь никотином, чувствуя как натягиваются нервы, но раз начала, то поздно отступать, нужно заканчивать. Нужно, наконец, сказать это вслух. Он поймет. Он должен понять. Я не смогу по другому это до него донести.

Сигарета была скурена почти до половины, тишина в салоне не давила совсем, наоборот, словно бы незримо окутывала спокойствием.

— Двадцать шестого марта в детдоме появилась моя Маринка Лебедева. — Я слабо усмехнулась, выкидывая сигарету и прикрывая окно, но не до конца. Откинулась на сидении и прикрыла глаза, пытаясь воспроизвести в памяти вечно улыбающееся Маринкино лицо. — Пресловутый лучик света, знаешь. Ей было пятнадцать и ее история была как сотни других — родители пили и их лишили родительских прав. Маринка ворвалась вихрем, смехом и вообще бесконечным позитивом. У нее все всегда было хорошо. Искренне хорошо и все вокруг нее как будто пропитывалась теплом. Маринка была прекрасна. Нет, она была далеко не красавицей, вот прямо совсем, но это как-то терялось, что ли… Знаешь, вот есть такие люди… Правда, вроде совсем не красивы внешне, а про это сразу забываешь, потому что они такие… м-м, не могу слова подобрать… Лебедева была старше меня и в том возрасте разница в два года, как правило, всегда играла роль, но мы были близки. Я ее понимала. Она смеялась часто, но я знала, когда это скорее… для отвода глаз. Там внутри у нее что-то ломается, она виду не подает, шутит и улыбается. У меня так же. Только я не улыбаюсь, а бить начинаю, что бы не трогали, не подходили. Дашь в морду разок и все заебись, ломайся внутри дальше себе спокойно. Ну или там ножик в диван всадишь, тоже эффективно… — Я фыркнула, а он негромко кратко рассмеялся. Сглотнула, прикусывая губу. — На том и сошлись с ней, что внутри ломалось часто, пусть и реакции на это у нас разные… Просто… Просто чувствовали когда плохо. Это ценно очень, когда тебя понимают без слов, несмотря на твои маски. — Я замолчала на мгновение, сильнее прикусывая губу. — Я единственная, кто узнал истинную причину того, почему Маринка попала в детский дом. Я единственная, кто видела ее слезы и узнал почему… из-за чего она была вегетерианкой. — Мой голос дрогнул и сорвался, как и сердце. Я задержала дыхание и просительно потянулась его карману за сигаретами. Эмин на мгновение прикусил нижнюю губу, но промолчал. Он уже понял. Мои пальцы заледенели.