Испорченный ребенок (СИ) - "MMDL"

Я хотел отправиться к Вельту: тот Дэмиен, что — влюбленный идиот, а также — по-семейному привязавшийся к соседскому мальчишке взрослый. Но Дэм другой — отец, выходит, — отказывался покидать дом, тянулся к шкафу с выпивкой, будто пустая трата недешевого гостевого алкоголя могла как-то повлиять на всю реальность в целом. Этот Дэмиен был искусственный, раздутый, переливался вызывающим перламутровым блеском, как готовый вот-вот лопнуть мыльный пузырь, оторвавшийся от гигантского кольца лишь для того, чтобы притягивать взгляды его увидевших; я не чувствовал себя отцом Вельта, ничегошеньки не изменилось, кроме, разумеется, десятка новых многотонных валунов вины и сожалений, с оглушительным грохотом прикатившихся с горы в топь у сердца. Этот Дэмиен был порождением разума, визуализацией строго выстроенной мысли. И сопротивлялся ему вечно спорящий внутренний голос — звонкий, мелодичный, похожий на музыку, создающую из ничего кандалы, — голос Вельта. Он нашептывал на ухо в минуты тишины истину о том, что прошлое осталось нетронутым, как и события относительно недавние, связавшие нас двоих совершенным мной преступлением. Совершенным не единожды. При остром желании пострадать, наказав себя, можно было бы пойти и сдаться полиции, отправиться в тюрьму за совращение несовершеннолетнего, но какой в этом смысл? Тáк исчезнуть из жизни Вельта, заставив его испытывать вину? Ничего, помимо чудовищного жестокосердия и показной жертвенности, в подобном поступке не будет. Об этом твердил уже мой родной внутренний голос, а Вельта — в согласии кивал. И как только вновь освобождалась волна в радиоэфире мысленных рассуждений, последний принимался указывать на факт простой, понятный мне и без напоминаний и подсказок: еще не ведая о кровном родстве с Вельтом, я, растивший его будто племянника или кого ближе, успел пройти через смирение с возникнувшей ситуацией.

Сперва противящийся ласкам того, чье младенчество застал, я поставил ценность его прикосновений выше псевдосемейной привязанности. По тернистому пути самообвинений, сожалений, вины и ненависти к потаканию собственным желаниям я прошел еще тогда, в незавершенную неделю любовного притворства, загаданного Вельтом в качестве подарка на день рождения. Это как попрощаться с мучительно долго умирающим до его смерти и выплакать все слезы заранее: когда приходит роковой момент, внутри не остается противоречий и тоски, и ты провожаешь его с облегчением — с подобием радости по поводу окончания его страданий. Я решил все прекратить тогда не из-за впечатавшегося глубоко в память детства Вельта, проведенного на моих руках или подле меня, — с этим я справиться смог; к возвращению ролей «опекун — соседский мальчик» подталкивала свадьба, вчера превратившаяся в ничто… Если б Шерон не огорошила такой жуткой истиной — как бы я вел себя с Вельтом?.. На секунду губами я почувствовал нежность и тепло, ладонями — промявшуюся под ними подушку, когда склонился над Вельтом в фантазии, в коей он лишен был множества ран на лице… Я прогнал нежнейшую сцену из-под век лишь потому, что не заслужил даже думать об этом. Как Вельт не заслужил подобную запутанную жизнь.

И все-таки, связанный не то обязательствами, не то по-прежнему работающим на полную мощность притяжением, приведя себя в порядок, я вернулся в больницу. Каково же было мое удивление, когда в коридоре я встретил Гарри, Сэла и жмущегося к стене Марти! — словно бедняга оказался в туннеле метро и старался держаться от третьего рельса подальше. Они поздоровались улыбчиво-приветливо, сказали, что спешат обратно в школу, так как отпросились всего на один урок, и унеслись к лифтам, по пути чуть не сбив с ног рассердившуюся на них медсестру. Перед входом в палату я набрал побольше воздуха в грудь, боясь задохнуться безнадегой и болью того, кого люблю всем своим слепым сердцем… За этой дверью сюрпризов меня ждало еще больше.

Все жалюзи скромно потеснились, сбившись вместе, и горящие естественным светом оконные стекла освещали палату теплом. Солнечные зайчики, отражаясь от серебряных воздушных шаров, неторопливо танцевали по стенам; сами шары, нависнувшие с тумбочек высоко над подушкой — будто деревья в саду над гамаком, колыхались на свежем ветру, наполнившим комнату приятной прохладой. От красочных надписей на воздушных кронах рябило в глазах; под ленточными стволами вместо корней покоились сладости и распахнутая открытка, исписанная самыми разными почерками, знакомыми мне по проверяемым тетрадям. Всего один визит обретенных Вельтом друзей превратил больничную палату в комнату вечного праздника, прогнал тоску и шаткую надежду на легкое выздоровление да отсутствие последствий несчастного случая — заменил последнюю, стеклянную, на твердую уверенность в том, что скоро все вновь наладится. На диване с книгой в руках сидела Шерон, Вельт глядел на мать с напущенным недовольством, но глаза его сияли неподдельным восторгом!

— Да ладно, одну малюсенькую шоколадку! — жалобно потребовал он, пройдясь взором по гипсу на одной руке и капельнице на другой. — Хотя бы вон ту шоколадную конфету: на один укус ведь!..

— Пусть сначала доктор скажет, что тебе можно это есть.

— Так найди ее. Или нажми кнопку вызова медсестры, чтобы уже она…

— Я не буду ставить на уши весь медперсонал лишь бы узнать, можно ли тебе шоколадку! Ты уже большой мальчик, потерпишь.

— Тогда хотя бы себе возьми что-нибудь, — неожиданно произнес Вельт, и губы Шерон расплылись в сдержанной польщенной полуулыбке. — Только найди повторяющийся батончик; те, что в одном экземпляре, не ешь!

— Так уж и быть, — с театральным снисхождением сказала она, отложила книгу и, замерев на пару секунд над сладостями с неподдельным детским изумлением, вытащила из горсти шоколадок батончик в невзрачной упаковке. — Отлично, малышу как раз хочется орехов, — довольно обмолвилась она и надорвала упаковку.

— Будешь есть на глазах больного ребенка? Жестокая! Нет бы из жалости малю-ю-юсенький кусочек сыну в рот положить! Такая порция меня явно не убьет…

— А сейчас малышу хочется, чтобы ты замолчал, — задорно выпучила глаза Шерон, и Вельт обронил искренний смешок.

— Дэм, она меня обижает! — вдруг обратился он ко мне, как и Шерон, сунувшая в рот конец шоколадки.

— Не верь ему, это он меня обижает.

Эти наигранные детские пререкания ненароком вызвали улыбку и у меня: молодой салатный вьюнок опутал ласково сердце, оплел ребра, словно металлическую ограду заброшенного, неухоженного парка, и корни его постепенно начали очищать ранее скопившуюся болотную воду.

В палате Вельта мы подменяли друг друга, когда были свободны. Я отчетливо осознавал, что Полу и Шерон вскоре потребуется как можно больше денег, посему урезал количество своих уроков так, чтобы родители Вельта могли спокойно работать, пока я выполняю уже привычную мне роль сиделки. Мои ученики оказались под надежным крылом растущей как преподаватель Даян; пусть привыкают — я ведь все равно уеду отсюда, как только Вельт встанет на ноги… С утра до раннего вечера я проводил время у его койки, а позже меня подменяли Шерон или Пол, освободившиеся после работы. Случившееся с сыном стало для них грозным напоминанием о том, как мало времени они уделяли ему, захлебываясь проблемами брака. Вслух наедине со мной они порой гадали, как было бы все солнечно, не сцепись они из-за мелочи перед моей свадьбой, отчего Вельт, по их мнению, и ушел из дома в тот день, но я-то знал наверняка, кто был единственным виновником несчастного случая — кто оттолкнул влюбленного в него юнца, сперва позволив привыкнуть к пониманию, объятиям и поцелуям…

…А вдруг он погибнет, если бросишь его вновь?..

Я остолбенел в дверях палаты, невидящими глазами уставившись мимо врача, срезающего месячный гипс с руки Вельта; мимо белого халата, постельного белья, больничного пола — мимо самой реальности, управиться с которой не в силах до сих пор.

…Ситуация может повториться, и что тогда ты будешь делать, окажись в следующий раз не у койки Вельта, а у его гроба?..