Шаг навстречу (СИ) - Веденеев Александр Владимирович

Надувшись, Вовка молча топал за поедающим сладкую вату и веселившимся семейством, возглавляемым непокорным Негневицыным, и время от времени выступал в роли фотографа (Маша непременно хотела запечатлеться на камнях у фонтана, а Миша – около Бэтмобиля). Так что неизвестно, кто из них пятерых больше утомился.

Негневицынский «Фольцваген» благополучно доставил Солнышкиных в родные пенаты. К тому времени Миша и Маша крепко спали на заднем сидении, крепко сжимая в липких от многочисленных сладостей, которые скормил им Виктор Петрович, ладошках мелкие сувениры и корешки билетов на аттракционы. Вовка подозревал, что своими трофеями двойняшки еще очень долго будут хвастаться в детском саду.

Виктор Петрович любезно помог Вовке отнести двойняшек в квартиру и уложить на диван (Дениска по понятным причинам в этом нелегком деле был не помощник). Потом они вернулись в машину – якобы для того, чтобы забрать сумку, которую Вовка оставил намеренно. Парень понимал, что им с Негневицыным нужно поговорить: не просто так ведь тот потратит на них свой законный выходной?

– Вам не нужно было тратиться на нас, – с упреком сказал Вовка, едва усевшись. По губам Негневицына скользнула легкая улыбка.

– Мне было приятно. Я уже много лет вот так запросто не ходил в парк.

– Трудное детство? – фыркнул непочтительный студент.

– Скорее трудная юность, – отозвался Негневицын, нисколько не обидевшись на остроту. То, что Вовка оказался бойким на язык, стало для него сюрпризом. Приятным и неожиданным.

– Вы устали? Не хотите прокатиться? – сказал вдруг Негневицын, этим импульсивным предложением удивив даже себя самого. У Вовки – Негневицын слышал – перехватило дыхание.

– С одним условием, – сказал Солнышков, нервно облизав своим невообразимые губы и глядя прямо перед собой. – Вы перестанете называть меня по имени-отчеству и на «вы».

– Хорошо… Володя… – Виктору Петровичу казалось, что это имя – простое и игривое – пощипывает кончик языка как шампанское. Он с трудом верил в то, что остался один на один с объектом своей тайной, преступной страсти. Конечно, ничего «такого» Негневицын делать не собирался, но не мог отказать себе в удовольствии провести еще пару часов в обществе симпатичного мальчишки.

– Может быть, кофе? Вы не проголодались? – Виктор Петрович продолжал проявлять чудеса любезности, отчего только было расслабившийся Вовка вновь напрягся как струна.

– Виктор Петрович, зачем вам… все это? – выпалил Вовка, когда «Фольцваген» влился в стройную автоколонну на Проспекте Стачек. Он слегка развернулся, чтобы иметь возможность смотреть в лицо собеседника, и совершенно не к месту подумал о том, что у профессора красивый классический профиль (греческий или римский, Вовка не разбирался) с прямым носом, высокими скулами, ровной линией лба. В аккуратно подстриженных каштановых волосах – тонкие нити седины. В уголках глаз – лучики морщин. Вовка кусал губы, безумно сожалея о том, что согласился пусть и ненадолго, но продлить свою пытку.

– Что «это», Владимир… Володя? – сдержанно поинтересовался Негневицын, не отрывая взгляда от дороги.

– Парк… Прогулка с детьми… Кофе сейчас… – Вовка не знал, в какие слова облечь свои сомнения. – Вы из-за того, что я вас… видел, да? Думаете, проболтаюсь?

Если бы он так пристально не таращился на Негневицына, то не заметил бы, как дернулся краешек профессорского глаза. И лишь поэтому он понял, что задел что-то очень личное, больное. То, чего ему, Вовке, знать не полагалось.

Негневицын молчал ровно до тех пор, пока не свернул на какую-то боковую улочку и не припарковался. Внутри его мелко, нервически потряхивало, но внешне он оставался спокоен и невозмутим как скала.

– А теперь послушайте меня, Владимир Васильевич, – прошипел он едва не в лицо испуганно вжавшегося в пассажирское кресло Вовки. – Сегодняшний день был, потому что я хотел этого. Хотел парк с детьми, аттракционы и… («Вас», – кричало подавляемое негневицынское либидо)… и кофе. Что бы вам там не думалось, моя жизнь не фунт изюму. И ничего возвышенно-романтического в ней нет. И никого в ней нет. Поэтому не надо искать подвох там, где его изначально и не было. Понятно?

Вовка подавленно кивнул. Он не смел поднять на профессора глаз. Да, парню было мучительно стыдно за свои сомнения. Но ведь никто и никогда не хотел вот так просто… погулять с ним… пусть и в довесок с мелкими… Вовка позорно шмыгнул носом и тяжело засопел, пытаясь справиться с нахлынувшей волной отчаяния и желания, еще непонятного, темного, но такого острого и оттого пугающего.

– Что ты, Володя? – дернулся Негневицын, пораженный реакцией парня на свою обидчивую отповедь. Он торопливо отстегнул ремень безопасности и, забывшись, коснулся ладонью горячей от стыдливого румянца Вовкиной щеки. Еще по-мальчишечьи нежной, гладкой. И влажной от слез, бесшумно капавших на темную футболку.

– Что ты?.. Что?.. Вовка?.. Малыш?.. – бормотал совершенно несчастный Виктор Петрович, большим пальцем стирая мокрые ручейки с теплой золотистой кожи и жадно вглядываясь в юное лицо, дабы найти там причину, заставившую такого сильного парня вдруг заплакать. И когда Вовка поднял пронизанные солнцем медовые глаза, Негневицын увидел что-то такое, отчего его сердце на мгновение сбилось с ритма, а потом вдруг бешено пустилось вскачь. Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, Виктор Петрович крепко прижался к приоткрытым розовым губам парня.

Негневицын почувствовал, как вжатый в спинку сиденья Вовка замер, и хотел было отстраниться, не без сожаления отнимая свои губы от чужого рта, но юноша вдруг расслабился, разом став гибким и покорным, и, робко положив руку на широкое профессорское плечо, сам нашел его губы. Виктор Петрович тихо вздохнул от облегчения и вновь вернулся к поцелую, слаще которого – как ему казалось – у него никогда не было.

Они целовались как сумасшедшие возлюбленные после очень долгой разлуки. Исступленно. Страстно. Дерзко. Бесстыдно сплетаясь языками и пуская в ход зубы. Хватаясь скрюченными пальцами за плечи и теребя волосы. Пока оба не начали задыхаться от сладострастия и… банальной нехватки кислорода. Вовка, смущенный и взволнованный, отпрянул первым и уткнулся пылающим лбом в плечо Негневицына. Тот, глупо улыбаясь вспухшими губами, нежно перебирал чуть влажные вихры на Вовкином затылке и терся щекой о пушистую макушку.

А когда в невинном порыве приласкать, успокоить, Негневицынские губы скользнули по пульсирующей на виске жилке, Вовка вскинулся, поднимая на профессора нестерпимо яркие, до краев наполненные лукавством глаза, и сам потянулся за новыми сладостными ощущениями…

Несмотря на то, что все у них так хорошо получилось, на это взаимное иссушающее душу желание, граничащее в безумством, Негневицын понимал, что не может отвезти Вовку к себе на Кронверкскую. Не потому, что не видел ответной, идентичной его собственной жажды в глазах парня. И не потому, что его останавливали какие-то нелепые, надуманные страхи. И даже не потому, что Вовка Солнышкин – его студент. Просто Виктор Петрович помнил о трех детях, оставшихся без присмотра старшего брата, которого он готов был похитить, запереть в своей тихой прохладной квартире и залюбить до тех пор, пока Вовка даже пищать не сможет. И уж точно не сможет подняться с его, Негневицына, кровати.

Осознание окружающей действительности возвращалось к Вовке медленно. Толчками пульса под кожей. Хриплым дыханием. Испариной над верхней губой. И совершенно бесконтрольным ощущением детского счастья.

Вовка не смотрел на Виктора Петровича, боясь увидеть на его лице, строгом, одухотворенном, сожаление. И другие эмоции, не менее обидные для целовавшегося впервые в жизни Вовки. Поэтому он осторожно пригладил лацкан негневицынского пиджака, который стиснул «в порыве страсти» и тайком вздохнул. Он и сам не ожидал, что так увлечется, что ему так понравится, что захочется непременного продолжения, а может и чего-то большего. Но Вовка слишком хорошо чувствовал разделяющую их пропасть: социальную, возрастную, общечеловеческую. И от этого становилось горько и муторно, и вновь хотелось расшмыгаться, чтобы почувствовать заботу сильных профессорских рук. Но Вовка мобилизовался и вполне спокойно откинулся на сиденье, подавив желание коснуться покалывающих губ пальцами.