Зах же, думая, что Тревор, возможно, и впрямь безумен, все же начал проникаться к нему немалым уважением. С Терри, Викторией и Кинси было в кайф тусоваться, но если он хоть на какое-то время собирается остаться в Потерянной Миле, ему хотелось, чтобы его первым другом стал Тревор.
Правда, придется сублимировать влечение. Он уже делал так раньше, как только осознавал, что кто-то ему действительно нравится. Едва ли это будет сложно: если от Терри исходили не те феромоны, то от Тревора не исходило вообще ничего. Как будто он вообще был асексуален. Зах поймал себя на мыслях о том, сложно ли будет его научить.
Он глядел, как дождевая капля заканчивает свой путь по позвоночнику Тревора, чтобы исчезнуть за ремнем его джинсов. Сама впадинка на пояснице была усеяна бледно-золотыми волосками, слегка влажными…
Зах до боли прикусил губу и тут сообразил, что Тревор о чем-то его спрашивает.
— А?
— Я спросил, чем ты занимаешься.
— М-м-м… — После обнаженной искренности Тревора Зах не смог заставить себя солгать: — Ну, я вожусь с компьютерами. К своему огромному облегчению он увидел, как взгляд Тревора стекленеет. Это было выражение компьютерно неграмотных по собственной воле, обычно появлявшееся в сочетании с поспешным кивком, который говорил: “хватит, это все, что мне нужно знать, пожалуйста, не надо. Только не начинай о битах и байтах, и драйверах, и метрах памяти, и прочей невразумительной дребедени”. Зах сотни раз видел этот взгляд, даже радовался ему. Это означало, что не придется отвечать на неловкие вопросы.
Порывшись в кармане, он нашел последний заранее свернутый косяк, расплющенный и потрепанный, но более или менее целый.
— Ты не против? — спросил он.
Тревор покачал головой. Вытащив одну из подаренных Листом зажигалок, Зах поджег косяк.
Ноздри Тревора раздулись, когда мимо его лица поплыл ароматный дым.
— Лучше не буду, — сказал он, когда Зах предложил ему косяк, хотя Зах заметил, как пальцы у него дернулись, словно он хотел потянуться за ним. — Я вчера покурил травы и едва не потерял сознание. Я к ней не привык.
Зах собрал все свое немалое нахальство.
— Хочешь “паровоз”?
— А что это?
О Господи! Ну как объяснить, что таков паровоз, чтобы это не прозвучало очевидной уловкой, каковой это и является? Дальше этого дело не пойдет, честное слово, не пойдет, мне же он нравится, черт побери, но ведь нет ничего такого в небольшом сбое…
— Это… а… когда один человек вдыхает дым, а потом выдувает его в рот другому. Понимаешь, мои легкие фильтруют дым. И к тебе он попадает уже не такой крепкий. (Ну да, задави его наукой.)
Тревор помедлил. Зах пытался не соскользнуть в прикладную социологию, но сейчас ему казалось, что он чувствует, как из его мозга во все стороны огромными и радостными волнами исходит сила. Ему казалось, он способен уговорить абсолютно кого угодно абсолютно на что угодно.
— Давай же, — подстегнул он. — Трава пойдет тебе на пользу. Трава расслабляет, прочищает мозги.
Тревор поглядел на тлеющий косяк, потом покачал головой.
— Нет. Лучше не буду.
— Что? — не смог скрыть удивления Зах. Он знал, что Тревор скажет “да”, так же точно, как знал, что Лист подарит ему эти чертовы зажигалки. — Но почему?
Тревор изучал лицо Заха так напряженно, как не делали этого большинство его любовников на одну ночь. Зах почувствовал себя почти неуютно под изучающим взглядом этих удивительных серьезных глаз.
— Ты действительно хочешь, чтобы я это сделал? Правда?
Зах пожал плечами, но Тревор, казалось, заглянул ему в череп, в самые водовороты его изворотливого коварного мозга.
— Гораздо веселее курить с кем-то — вот и все.
Снова долгий испытующий взгляд.
— Тогда ладно. Я затянусь.
Заху подумалось, что Тревор вполне мог бы добавить: Но не слишком много себе позволяй, слышишь? Он осознал, что сердце у него бьется быстрее, чем обычно, ток крови ускоряется, а голова — будто наполненный гелием воздушный шар, что уносится в до боли синее, без единого облака небо. Никто его так не пронимал; так он предпочитал заставлять чувствовать себя других.
Глубоко затянувшись, он задержал дым, а потом наклонился и выдохнул долгую ровную струю дыма в открытый рот Тревора. Их губы слегка соприкоснулись. Губы Тревора были мягкими, как бархат, как дождь. Ленточки дыма свились в углах их ртов, кутали их головы бесформенной сине-серой вуалью. Зах не закрывал глаз и увидел, что Тревор глаза закрыл. Как будто его целуют. На фоне бледного пергамента век ресницы у него были темно-рыжие. Заху захотелось коснуться этих век губами, почувствовать на губах шелк ресниц, тайные движения пойманных в клетку глазных яблок на языке…
…прекрасно же ему удается сублимировать влечение, а?
Он потрясенно отстранился. Стоило ему решить, что кто-то его не заводит, и его просто больше не заводило. Во всяком случае, так это всегда было раньше. Он позволял себе иметь кого захочет, если у него не было веской причины их не хотеть, и либидо всегда отплачивало ему тем, что давало полный контроль
над собой.
До этого момента.
Откинувшись на влажную траву, Тревор закинул на лоб локоть. Зах увидел сосновые иголки, запутавшиеся в его длинных волосах, свежую грязь под ногтями, мельчайшие капельки воды, пойманные в тоненьких волосках вокруг сосков.
— Итак, — сказал Тревор, выдувая свой “паровоз”, — твои родители пытались тебя убить?
— Мой папа четырнадцать лет тузил меня почем зря. Мама в основном обходилась языком.
— Почему ты оставался? Зах пожал плечами.
— А куда мне было податься? — Углом глаза он увидел, как Тревор кивнул. — Конечно, я все равно мог сбежать, когда мне было лет девять-десять. Но тогда меня бы всю жизнь ждали сплошь члены на кладбищах автомашин. Я дождался, когда сам смогу о себе позаботиться — помимо того, чтобы отсасывать кому ни попадя. Потом сбежал. Просто исчез в другой части города. Они никогда не пытались меня разыскать.
— Что это был за город?
Зах помедлил. Ему все еще не хотелось лгать Тревору, но он не мог начать рассказывать разные истории разным людям.
— Можешь не говорить, если не хочешь.
— Новый Орлеан, — сам не зная почему ответил Зах. — Но ты никому не говори.
— Ты в бегах или что?
Молчание Заха говорило само за себя.
— Я понимаю. Ты не думай, — продолжал Тревор, — я бежал от этого места семь лет. Но знаешь, со временем начинает тошнить от этого.
