Бандит Ноубл Солт - Хармон Эми

Жена французского доктора говорила на английском лучше, чем ее муж, но теперь напустилась на него, словно на глупых цыплят, которых он частенько гонял в детстве.

Ее требование показалось ему разумным, но было уже поздно. Она попыталась выгнать его обратно, туда, откуда он заявился:

– Выходите отсюда. Я впущу вас в заднюю дверррь.

Из кабинета врача, где сам он неделю назад получил приведшую его в смятение консультацию, вышла женщина. За руку она держала мальчика лет девяти-десяти. Правая сторона лица у мальчика была темно-бордовой, почти черной, и от этого казалось, что его голова разделена на две части: половина лба, носа и губ оставалась нетронутой, другая, отечная, выглядела так, словно ее по ошибке покрасили не той краской.

На мгновение Бутч замер, уставившись на ребенка, как делает всякий, столкнувшись с чем-то странным. Мальчик отвернулся, и Бутч теперь видел лишь левую, нетронутую половину его лица. Он ощутил прилив сочувствия, а потом вдруг застыл, не веря своим глазам.

– Убирайтесь отсюда! – прикрикнула жена доктора.

Бутч, не обращая на нее никакого внимания, стащил с головы шляпу. Доктор вышел из кабинета вслед за дамой и мальчиком: он что-то говорил на ходу, и было ясно, что он извиняется.

Дама величаво кивнула, не останавливаясь, и крепче сжала руку ребенка:

– Идем, Огастес. – К мальчику она обращалась на английском, но врача поблагодарила на французском. После этого она наконец смерила его взглядом.

Он мечтал о ней – он всегда был и оставался романтичным дурнем, – но, когда ее взгляд скользнул по нему, в ее глазах и лице ровным счетом ничего не изменилось. Она не замедлила шаг, даже не задержалась, чтобы получше его разглядеть. Она спешила уйти.

– Отойдите в сторону, сэр, – потребовала жена доктора. – Вы нарушили наши правила. Больше не приходите сюда. Мы не станем вас обслуживать.

Он пожал плечами и вслед за дамой с ребенком вышел из клиники, радуясь, что ему в конце концов не придется ничего решать. Ему не слишком понравился план доктора Моро, включавший сломанную челюсть, разбитый нос и измененную форму скул. Врач обещал ему новое лицо и новую жизнь, но он решил, что наверняка найдет кого-нибудь, кто сломает ему нос за бесплатно. А если сменить прическу и не сбривать бороду, никто никогда не узнает старого доброго Бутча Кэссиди.

Борода у него росла густо и прекрасно скрывала его столь приметный квадратный подбородок. В молодости он никогда не носил бороды – не мог вытерпеть, что кожа под ней чешется, а сама она колется, что во время еды в ней застревают крошки, а по ночам в нее набиваются ползучие гады. Волосы у него тоже отросли, но он гладко зачесывал их назад с широкого лба, а на висках и затылке стриг совсем коротко. Они стали еще темнее, хотя и не такими темными, как борода, но он подумывал перекрасить и их, и бороду в черный цвет, чтобы стать еще менее узнаваемым.

Дама смотрела на сверкающий новый автомобиль, что приближался к ним, огибая экипажи и пешеходов, а мальчик смотрел назад, на него. Конечно, Огастес его не узнал. Ему тогда было года четыре, – пусть даже он и казался не по годам развитым, – и встретились они в другом городе, на другом конце света.

Родимое пятно на лице мальчика стало плотнее, толще, и от этого его правая щека и правое веко чуть обвисли. Улыбка тоже казалась кривоватой, но он все равно улыбался. Одет он был с иголочки – короткие штаны, курточка, жилет, шляпа, сдвинутая на правый бок, словно чтобы чуть прикрыть помеченную пятном сторону лица.

Огастес потянул мать за рукав, но та и без того уже обернулась.

Бутч подметил миг, когда она узнала его, и его сердце, все его внутренности пустились в пляс. Ему нужно было развернуться, поскорее уйти, но вместо этого он стоял и ждал, как она поступит. Ему следовало огорчиться из-за того, что и женщина, и мальчонка его узнали, несмотря на весь маскарад. Но он не огорчился. Какая-то часть его этому обрадовалась.

Позже он все спишет на свое одиночество – ему было до ужаса одиноко. Он станет во всем винить длинный путь, который к тому времени одолел, и страдания, которые повидал, а повидал он их очень много. Он станет винить даже мадам Моро за то, что устроила скандал. Она шипела, грозилась и выталкивала его из клиники, а потом повернулась к Джейн Туссейнт и принялась извиняться. Она обозвала его глупым американцем. Это он вполне понял.

Он и был глупым. Он не смог заставить себя уйти.

Он не понял, что именно Джейн сказала мадам Моро, но та в конце концов успокоилась, ушла в клинику, закрыла за собой дверь и перевернула висевшую за стеклом табличку.

– Ноубл Солт… это вы? – спросила Джейн.

С тех пор как он покинул Штаты, прошло шесть долгих лет, а Ноублом Солтом он пробыл всего лишь день, и все же он шагнул к ней, сжимая в руке свою шляпу, мгновенно входя в роль.

Они пришли к доктору Моро с той же целью, что и он сам. Ради нового лица. Но гений доктора Моро ограничивался носами и подбородками, и Огастеса с его бордовой, распухшей щекой ждала неудача.

Бутч не стал говорить, что сочувствует мальчику. Лицо у Огастеса было милое. Но спокойной, неприметной жизни ему с таким лицом не видать.

Они предложили их проводить, зайти вместе в кондитерскую, прогуляться по парку, и он покорно пошел, переставляя одеревеневшие ноги, едва дыша, лишь бы не очнуться от этого чудесного сна. Он был так одинок.

А потом Огастес ненадолго улизнул, и Джейн зашептала, быстро, настойчиво. В ее английском теперь слышался явный французский акцент, не то что при их первой встрече. Впрочем, возможно, она просто отвыкла на нем говорить. Ощущение нереальности никуда не делось, и он с трудом мог сосредоточиться на ее словах, потому что не успел еще привыкнуть к тому, что их произносила она. Джейн Туссейнт стояла с ним рядом, а колокольчик над входом в кондитерскую все тренькал, пытаясь его разбудить.

– Я хочу нанять вас, сэр.

– Для чего?

– Для защиты.

Он ошеломленно уставился на нее.

– Я отправляюсь на очередные гастроли по Америке… Как в тот раз, когда мы с вами встретились.

– Я не вернусь в Америку, – сказал он, и от этих слов, произнесенных вслух, пусть даже лишь шепотом, чуть не расплакался. Он соскучился по дому. Он был страшно одинок. И ему так сильно хотелось домой.

– Вы хороший человек, мистер Солт? Благородный, как и ваше имя? – не сдавалась она, не глядя на выставленные в витринах пирожные.

Она раскраснелась, глаза у нее блестели, и он испугался даже, не больна ли она.

– Нет, мэм.

Ее брови взлетели вверх, за ними последовали уголки губ, – он сумел ее удивить, – а на правой щеке показалась ямочка. Он ошеломленно глядел на эту ямочку, не в силах отвести глаз.

– Значит, вы не хороший человек? – переспросила она, хотя он знал, что она и в первый раз услышала его ответ.

– Нет, не хороший.

– Но… я могу кое-что вам доверить?

– Что именно, мэм?

– Своего сына и… себя.

– Я не имею привычки обижать женщин и детей, если вы об этом.

– Вы не имеете такой привычки?

– Я в жизни не обижал детей и женщин.

– А что насчет других мужчин? Имеете ли вы привычку обижать мужчин? Вы опасны?

В ее голосе так явно звучала надежда, что он чуть расслабил застывшую от напряжения спину, улыбнулся ей уголком рта:

– Я не люблю обижать других людей. Но мне доводилось их обижать. И я смогу снова… обидеть кого-то, если в том будет нужда.

– Вы умеете стрелять?

– Вы просите меня кого-то убить, мисс Туссейнт?

– Нет! Mon dieu [12], конечно, нет. Мне нужна охрана. Личный охранник. А вы к тому же американец. Мне нужен американец.

Он не мог вернуться назад. Он отчаянно хотел вернуться назад. Он замотал головой, но ее шепот сменился нескончаемым потоком слов:

– Все уже устроено. Но мне необходима охрана. – Она никак не могла подобрать верное слово.