Ожерелье королевы - Дюма Александр

24. Сватовство

Королева и Шарни обменялись взглядами, в которых застыл такой ужас, что самый жестокий их недруг сжалился бы над ними.

Шарни медленно поднялся и склонился перед королем в почтительном поклоне.

Сердце Людовика XVI лихорадочно билось под кружевным жабо.

– А, господин де Шарни, это вы! – глухо произнес он.

Вместо ответа граф еще раз поклонился.

Королева чувствовала, что не в силах вымолвить слово, что она погибла.

Между тем король с поразительной сдержанностью продолжал:

– Господин де Шарни, мало чести для дворянина быть настигнутым с поличным во время кражи.

Кражи? прошептал Шарни.

– Кражи? – повторила королева, у которой еще стояли в ушах чудовищные обвинения, касавшиеся ожерелья; она предположила, что граф, подобно ей, окажется замаран этим делом.

– Да, – подтвердил король, – стоять на коленях перед чужой женой – это кража; а коль скоро речь идет о королеве, преступление называется оскорблением величества. Вам это подтвердит мой министр юстиции, господин де Шарни.

Граф хотел заговорить; он хотел оправдаться, но королева, движимая великодушным нетерпением, не могла вынести, чтобы при ней упрекали в недостойном поступке человека, которого она любит; она пришла ему на помощь.

– Государь, – поспешно сказала она, – мне кажется, что вы склоняетесь к недобрым опасениям и готовы заподозрить Бог знает что; уверяю вас, вы на ложном пути. Я вижу, что почтительность лишает графа дара речи; но, зная, что у него на сердце, я считаю своим долгом встать на его защиту.

Тут она смолкла, слабея от волнения и страшась той лжи, которую ей необходимо было, но никак не удавалось изобрести.

Однако эта нерешительность, пагубная на взгляд горделивой королевы, обернулась сущим спасением для женщины. В такие чудовищные минуты, когда честь и жизнь застигнутой женщины поставлены на карту, подчас довольно бывает выиграть несколько мгновений, чтобы спастись, в то время как потерянные мгновения были бы чреваты гибелью.

Повинуясь инстинкту, королева уцепилась за возможность передышки; она пресекла подозрения короля; она сбила его с толку и позволила графу собраться с мыслями. Такие решающие мгновения обладают огромной силой: они усыпляют ревность, и бывает, что навсегда, если бес-искуситель ревнивцев не разбудит ее вновь.

– Уж не хотите ли вы мне внушить, – отвечал Людовик XVI, от роли короля переходя к роли подозрительного мужа, – будто я не видел де Шарни на коленях перед вами, сударыня? Он стоял перед вами на коленях, и вы его не поднимали, а это значит…

– Это значит, – сурово возразила королева, – что подданный французской королевы испрашивал у нее некую милость… Я полагаю, что такое достаточно часто случается при дворе.

– Испрашивал у вас некую милость? – воскликнул король.

– А я отказывала ему в этой милости, – продолжала королева. – Иначе, уверяю вас, господин де Шарни не стал бы упорствовать, а я тут же велела бы ему подняться, радуясь, что могу исполнить желание дворянина, к коему питаю необычайное уважение.

Шарни перевел дух. Во взгляде короля появилась нерешительность, и лицо его, принявшее поначалу крайне угрожающее выражение, несколько прояснилось.

Тем временем Мария Антуанетта лихорадочно искала выхода, снедаемая яростью, что принуждена лгать, и отчаянием, что не может придумать правдоподобной лжи.

Она надеялась, что любопытство короля будет удовлетворено ее признанием; она, дескать, не в силах оказать графу милость, о которой он просит. Она мечтала, что допрос на этом прекратится. Но она заблуждалась. Любая другая женщина на ее месте повела бы себя с большей ловкостью, проявив меньшую непреклонность, однако лгать при любимом человеке было для нее невыносимой пыткой. Выставлять себя в столь жалком и двусмысленном свете, юлить, ломать комедию означало заключить все уловки, все хитрости, коих уже потребовала от нее загадка, связанная с парком, столь же бесчестной развязкой; это было почти то же самое, что признать себя виновной; это было хуже смерти.

Она еще колебалась. Она была бы рада отдать жизнь, чтобы Шарни сам изобрел какую-нибудь ложь; но он, рыцарь без страха и упрека, был на это неспособен, да и не пытался. В своей щепетильности он боялся даже подать вид, что готов вступиться за честь королевы.

Все, что заложено в этой изобилующей возможностями сцене, которую мы описываем, быть может, с излишним многословием, могли бы выразить и передать в полминуты трое актеров.

Впившись взглядом в губы короля, Мария Антуанетта напряженно ждала вопроса, и вопрос этот наконец прозвучал.

– Ну что ж, сударыня, какой милости тщетно добивался от вас господин де Шарни, так что ему пришлось даже опуститься перед вами на колени?

И, словно желая смягчить суровость, с которой он допытывался до правды, король добавил:

– Быть может, я окажусь более счастлив, чем вы, сударыня, и господину де Шарни не придется опускаться передо мной на колени.

– Государь, я сказала вам, что просьба господина де Шарни невыполнима.

– И все же в чем она состоит?

«О чем можно просить на коленях? – терялась в догадках королева. – О чем можно умолять? Чего я не в силах исполнить? Ну же? Ну?»

– Я жду, – произнес король.

– Видите ли, государь, просьба господина де Шарни касается семейной тайны.

– Ни у кого не может быть тайн от короля: он владыка своего королевства и отец, пекущийся о чести и безопасности всех своих подданных: все они его дети, даже те, – добавил Людовик XVI с царственной угрозой в голосе, – даже те изверги, которые покушаются на честь и безопасность своего отца.

От этих угрожающих слов королеву бросило в дрожь.

– Господин де Шарни, – воскликнула она в смятении и ужасе, – господин де Шарни испрашивал у меня…

– Что же, сударыня?

– Разрешения на брак.

– Вот как! – вскричал король, мгновенно удовлетворившись таким объяснением. Но тут же в нем снова заговорила ревность.

– Но в таком случае, – продолжал он, не замечая, каких мук стоило бедной женщине выговорить эти слова, как побледнел Шарни, от которого не укрылись ее страдания, – но в таком случае почему же господину де Шарни невозможно вступить в брак? Разве он не принадлежит к высшей знати? Разве он не обладает огромным состоянием? Разве он не отважен, не красив? Никто не откажется принять его в свою семью, ни одна женщина его не отвергнет – разве только принцесса крови или замужняя дама; кроме этих двух случаев, я не вижу никаких непреодолимых препятствий. Итак, сударыня, назовите мне имя той женщины, на которой желает жениться господин де Шарни, и, если она не принцесса крови и не замужем, ручаюсь вам, что преодолею все препоны… в угоду вам.

Королева, под угрозой все возрастающей опасности, вынужденная громоздить одну ложь на другую, горячо продолжала:

– Нет, сударь, нет, есть на свете препятствия, которых вы не в силах преодолеть. Та, о которой мы говорим, из их числа.

– Тем более я желаю знать, какие препятствия не по силам королю, – с глухой яростью перебил король.

Шарни взглянул на королеву: казалось, у нее подгибаются ноги. Он готов был уже подбежать к ней, но неподвижность короля пригвождала его к месту. По какому праву он, чужой человек, предложит руку женщине, которую оставляет без помощи ее король и супруг?

«Что же это за сила, – думала она, – над которой король не властен? Господи, помоги мне, вразуми меня!»

И вдруг ее осенило.

«Видно, сам Господь прислал мне помощь, – прошептала она. – Тех, кто принадлежит Богу, никто не может у него отнять, даже король».

И наконец она, выпрямившись, отвечала королю:

– Государь, та, на ком хочет жениться господин де Шарни, находится в монастыре.

– А, это дело серьезное, – воскликнул король. – В самом деле, нелегко отнять у Господа его добро и отдать человеку. Но мне странно, что господина де Шарни посетила столь внезапная любовь: никто никогда мне об этом не говорил ни слова, даже его дядюшка, которому я ничем не отказываю. Кто же та женщина, которую вы любите, господин де Шарни, скажите, прошу вас?