На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

— О, сегодня я это увидел своими глазами! — ему пришлось повысить голос, отчего в висках застучало еще сильнее. — То, что газеты называют исправительными лагерями — это просто места для уничтожения людей. «Труд сделает свободным»! Этим прикрыто законное убийство сейчас, а в вину становится все что угодно — от несогласия с идеалами политикой рейха до национальности!

— Замолчи! Замолчи сейчас же! То, что делает рейх — делает только во благо Германии! — взвилась в ответ баронесса, перекрикивая его, чтобы заглушить слова сына. А потом она резко понизила голос, зашипела как змея. — Ты ничего не понимаешь! Влезая во все это, ты уничтожишь себя! Неужели ты не думал, зачем тебе показывают все это, хотя могли бы просто найти русскую по имени и фамилии в своих бумагах? Если ты не перестанешь, тебя поместят в такой же лагерь. Или еще хуже — объявят шизофреником и запрут в психлечебнице. Характер твоей травмы и твое «нервное расстройство», которое ты так явно демонстрировал сперва — отличная основа. И ни деньги, ни связи, ни твой чин и даже Рыцарский крест не смогут предотвратить этого. Остановись, заклинаю тебя! Ради меня! Ради своего будущего!

— Ты предлагаешь мне выставить себя трусом и отказаться от шанса спасти ее? Бросить ее на медленную смерть в лагере? — произнес Рихард устало, чувствуя, что совсем лишился сил в этом разговоре.

— Я предлагаю тебе поступить благоразумно, Ритци! Пока твоя жизнь окончательно не разрушилась. Да и кто будет считать тебя трусом в этих обстоятельствах?! Подумай сам!

— Я, мама. До конца своих дней я буду считать себя ничтожным трусом за то, что не воспользовался возможностью спасти ее. И ненавидеть себя за это. Для меня все решено, мама. Завтра я снова еду с этим человеком, чтобы найти ее.

Он произнес это, не повышая голоса или как-то иначе подчеркивая твердость своих намерений. Просто понимал — сделает это, и голова расколется от боли на сотни частей. Но баронесса все же разгадала его решимость и отступила с поля боя, гордо выпрямив спину и поджав недовольно губы, убежденная в своей правоте. И пока в воздухе медленно таял аромат ее духов, на какое-то мгновение в Рихарде вдруг проросло сомнение. Маленькое и тонкое, оно напомнило ему о том, что он действительно сильно рискует сейчас ради той, которой никогда не был нужен. Маленькая хитрая русская просто пользовалась им, и это продолжается даже сейчас, когда он словно взгромоздился на табуретку и набросил себе петлю на шею, и вот-вот выбьют опору.

А потом снова вернулась уверенность, что ему непременно нужно знать, что Ленхен в безопасности. Для того, чтобы самому продолжать жить спокойно и дышать полной грудью. Без тяжести обручей, сдавливающих грудь.

Как и предупреждал эсэсовец, на следующий день выехали очень рано, почти на рассвете. И к удивлению Рихарда, они направились в сторону Веймара, его родной Тюрингии. Осознавать, что в его любимой земле есть место, подобное тому, что он видел под Берлином, было больно. Будто это оскверняло для него родные края, которые он любил всей своей душой. А сколько их всего, этих ужасных мест, где под предлогом работ на благо Германии медленно убивали неугодных рейху людей?

— Для вас, господин майор, их три, — ответил уклончиво на его вопрос спутник. — Не забудьте о нашей договоренности. Кроме того, у вас не осталось времени. Уже на днях будет подписан приказ о вашем возвращении на фронт.

Этот лагерь оказался намного больше, чем первый. Рихарду казалось, что длинные крыши бараков убегают далеко за горизонт его взгляда, и его ужаснуло понимание о количестве заключенных, которые здесь содержатся. Кроме того, здесь были не только женщины, но и мужчины. Изможденные, еле держащиеся на ногах, те же тени, некогда бывшие людьми. И дети… Здесь были даже дети — от десяти лет и выше, как заметил Рихард, когда мимо него провезли заключенные груженную камнем тележку. Впрочем, комендант лагеря Пистер [108], явно разгадав тени во взгляде Рихарда, заверил, что это вовсе не дети. Просто недоразвитые взрослые, у которых на фоне лагерного питания развился рахит. Но это была ложь, от которой у Рихарда мгновенно вскипела в груди ярость.

— У меня нет такой заключенной, господа, — заверял тем временем оберфюрер Пистер, листая списки, которые прихватил с собой из комендатуры. Сопровождающий Рихарда только пожал плечами равнодушно, прижимая к ному и рту платок. Рихарду тоже пришлось последовать его примеру — в воздухе носился странный запах горелого, от которого становилось дурно. Видимо, в котельной, труба которой возвышалась над этим проклятым местом, жгли что-то другое, но не уголь или дрова из экономии.

— Ошибки бюрократии возможны где угодно, но только не у меня, — настаивал комендант, но встретив холодный и предупреждающий взгляд эсэсовца, явно начинающего терять терпение, умолк и махнул рукой, отдавая распоряжение прервать работы и привести женщин-заключенных.

— Пистер определенно решит, что вы любитель маленьких девочек, — пошутил спутник Рихарда, когда они уже направлялись обратно в Берлин. На заднем сидении автомобиля в этот раз уезжала худенькая девочка-подросток, которую Рихард просто не сумел оставить в лагере. У нее были раны на ногах из-за деревянной обуви, кровоточащие так, что она оставляла за собой алый след по осенней грязи. И он видел, что она не то, что еле ходит, но и стоит с большим трудом, поддерживаемая во время построения женщиной со схожими чертами лица. Но не только по внешнему сходству Рихард догадался, что это мать несчастной девочки. Когда он показал на подростка, у женщины случился настоящий припадок — она вцепилась в девочку мертвой хваткой, и только когда на нее обрушился град ударов дубинки охранницы, отпустила обессиленно рукав полосатой униформы. Только плакала беззвучно, видя, как ее рыдающую в голос дочь тащат прочь за руки прочь с Аппельплац. Рихард чувствовал, что вот-вот выдаст себя, дрогнет перед этим горем матери и покажет свои истинные чувства, которые выглянут из-за бесстрастной маски, такой похожей на лица немцев вокруг него. И он ушел прочь, стараясь абстрагироваться от этих криков и звуков ударов, которыми раздраженная охранница награждала несчастную женщину. Ему только и оставалось твердить себе сейчас только то, что женщина просто не понимала происходящего, что ее дочери не выжить, если начнется гангрена ран на ногах, и что он просто спасает жизнь этому несчастному ребенку.

— Она еще доставит вам хлопот, — продолжал тем временем спутник Рихарда насмешливо. — Долго вы не сможете ее держать в работницах. Она жидовка, господин майор, поверьте мне, у меня наметан глаз на признаки жидовства. А это значит, что рано или поздно эта жидовка все равно вернется туда, где ее место — обратно в лагерь.

Рихард не стал ничего отвечать на эту реплику. Он был уверен, что «Бэрхен» сумеет позаботиться об этой девочке. Его сейчас заботило совершенно другое — это был второй шанс из трех найти Ленхен, и он не мог не думать о том, какое количество лагерей еще разбросано по Германии. Что, если он упускает шанс спасти Ленхен, поддаваясь жалости? Нет, в третий раз он определенно должен отключить все эмоции. Но сможет ли он это сделать? Вот в чем вопрос…

В Далеме Рихард со спасенной девочкой оказались около полуночи. Он оставил ее заботам своих русских служанок, а потом ушел к себе, чтобы смыть с себя любое напоминание об этом дне. Казалось, у него отключились все желания, кроме этого. Даже голод отступил куда-то на задний план, хотя Рихард не ел ничего с самого утра, отказавшись пообедать с оберфюрером Пистером, его женой и офицерами лагеря. Он видел, что Пистера задел его отказ, в котором тот без труда прочитал брезгливость и явное нежелание сидеть ни с ним, ни с его палачами за одним столом.

— Вам может дорого обойтись маленькая жидовка из-за этого отказа, — снова повторил на прощание эсэсовец. — Пистер выходец из самых низов. Поэтому для него ваше происхождение как тряпка для быка. Если он напишет донос…