На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

Когда забывалось все вокруг, отходило куда-то далеко за линию горизонта, потому что один-единственный человек становился твоим миром, наполняя тебя до самых кончиков пальцев таким счастьем, от которого перехватывало в горле, а тело становилось таким легким, словно пушинка…

— Я хочу, чтобы война… пусть закончится скорее, просто закончится, — прошептала Лена этой волшебной звезде, и она мигнула ей в темноте в знак согласия, девушка готова была поклясться в этом. Лена почувствовала, как прохлада скользнула по плечам, несмотря на вязаную кофту, в которой она спала поверх сорочки, и потянула вверх одеяло, чтобы спрятаться под ним от холода ночи. При этом движении по телу прошла волна легкой, но приятной боли — Лена дольше обычного сегодня занималась в подвале, стараясь не думать о бессмысленности этих занятий.

— Хочу вернуться в театр. Не хочу уходить из танца, не хочу! — прошептала девушка сияющей звезде на тумбочке, гоня от себя мысли о нелепости своего обращения к пуговице.

Желание само было из разряда тех, которые ни за что и никогда не осуществятся. Да, она почти каждый день после работы спускалась в подвал для экзерсиса и прогона после него каких-либо вариаций, чтобы не потерять навык. Работала «до пота», как говорила Мария Алексеевна. Но надо бы все же, наверное, уже признать, что все это бессмысленно, и похоронить хрупкие надежды о будущем в балете. Вместе с памятью о Рихарде, который когда-то зажег это пламя в ней.

Похоронить Рихарда.

Даже мысленно произнести эти слова было сложно. Особенно когда тело и душа все еще хватались за отголосок сна, в котором все еще было возможно.

— Я хочу увидеть…

Тонкие лучики морщинок у глаз, когда он улыбался так обаятельно и так открыто. Колючая щетина, редкая гостья, которая вызывала невероятные ощущения при прикосновении к ее нежной коже лица и тела, вплоть до мурашек. Ослепительная синева его глаз, словно небо, которое он так любил. Густые ресницы, которые изумили ее своей длиной, когда она наблюдала тайком за спящим Рихардом в первую их ночь ровно год назад. Ямочка на подбородке, придающая ему такой волевой и решительный вид, особенно когда он сжимал челюсти в недовольстве чем-то, и ходил по щеке желвак.

— Не хочу… не хочу прощаться… не хочу! — взмолилась шепотом Лена в очередной, совершенно немыслимой и невозможной просьбе к звезде на тумбочке.

Она знала, что Ильзе права. Чем сильнее она будет цепляться за прошлое, тем сильнее и дольше душевная боль будет терзать ее. И что, наверное, следовало подумать о том, что Катя была права — все, что произошло, только к лучшему. Что ждало бы их после войны? Какое будущее ждало бы их нерожденного ребенка, который считался бы дегенератом у немцев и свидетельством ее падения для своих советских? И все же…

— Не хочу отпускать, слышишь?!

«Поцелованный Богом».

Именно так бабушка Соболевых называла людей с явной ямочкой на подбородке и дразнила Котю, у которого такая ямочка была еле-еле заметна: «Тебя Боженька еле чмокнул при рождении, Костенька, торопился, вестимо». Тот только раздражался в ответ без злобы, легко: «Какой Боженька, бабушка? Век коммунизма на дворе!»

Воспоминание о Коте и прошлом отрезвило, вырвало в один момент из этого странного состояния. Как пощечина выбивает из истерики. Резко, без капли жалости, но только из благих побуждений. И Лена накрылась одеялом с головой, скрываясь от соблазна надежд, которые проснулись в ней какие-то секунды назад.

Бессмысленно просить у пуговицы об исполнении желаний. И вдвойне бессмысленно надеяться на возвращение тех, кого эта война проглотила в своей ненасытной жажде крови.

Рано утром, собираясь на работу в редакцию, Лена положила на стол в кухне перед Кристль большую часть ее накопленных сбережений, которые она откладывала марку за маркой, экономя на всем, что могла. Она копила на билет до Эрфурта, до той самой станции в Тюрингии, на которой когда-то столкнулась с Рихардом во время неудачного побега. Возможно, ей бы удалось пробраться в Розенбург, не встретив ни латыша, «цербера» замка, ни Биргит, ведь она знала все тайные тропки в лесу вокруг замка и дорожки через парк. Навестить Катю, чтобы дать той знать, что Лена жива, что с ней все в порядке, и что до прихода своих осталось всего несколько месяцев, убедиться, что никак не отразился арест Лены и с ней ничего не произошло за это время. Долгими бессонными ночами Лена планировала эту поездку в деталях, старательно отгоняя от себя мысли, что ее тянет в Розенбург не только из-за Кати.

Вдруг он вернулся туда, в замок? Вдруг он выйдет к ней из парка как когда-то в сопровождении Артига и Вейха? Улыбнется ей своей невероятной улыбкой и скажет, чтобы она не боялась. И тогда она шагнет к нему, обнимет крепко-крепко и заверит его, что она уже ничего не боится. Потому что он рядом. Под ее руками…

— Что это такое? — хрипло прошептала Кристль. Лена заметила, как дрогнули руки немки от волнения, когда она поставила чашку с травяным чаем.

— Здесь сто десять марок, — ответила девушка, стараясь не выдать голосом свои эмоции. Не хватало только расплакаться сейчас. — Людо прав. Мы не можем сейчас тратить лишние деньги. Неизвестно, что будет дальше с продовольствием, а нам нужно немало для Мардерблатов и для… ты понимаешь…

— Что это, деточка? — повторила Кристль, опускаясь на стул рядом, словно ноги ее не держали сейчас. — Откуда?

— Это две трети моих сбережений, — призналась Лена. — Я хотела купить билет и съездить в Тюрингию. Туда, где я… где он…

— Тогда езжай! — Кристль решительно подвинула Лене марки. — Езжай, деточка, раз так требует сердце. Быть может, ты найдешь его… того немца… своего…

— Вашему сыну они нужнее в лагере! — марки снова проехали по столу и остановились у руки Кристль. — А я накоплю еще. Тем более, их бы все равно не хватило на билет — цены снова подскочили в декабре. И тем более… тем более, он мертв! Возьми эти деньги и отправь! Там они нужнее!

Прости меня, Катя. Прости и подожди еще немного. Я все равно попаду в Розенбург и найду тебя. Жаль, я не знаю никого, кто бы мог сделать документы для тебя… жаль, что не могу вытащить тебя из этого рабства, как сделал это Войтек для меня. Но я попытаюсь… я попытаюсь… сделать хоть что-то…

Лена проспала в то утро, провалившись в сон, только когда в щели между шторами наметилась полоса рассвета. Потому и крутила педали велосипеда быстрее обычного, стараясь успеть в редакцию до прихода начальника, вечно недовольного всем и вся, по особой квоте, избежавшего призыва на фронт. Ей не нужны были выговоры, как и сокращение часов отработанного времени, который тот неизменно ставил в табеле при опозданиях. Сейчас ей нужна была каждая марка, она понимала это точно, но не жалела ни на толику, что отдала часть сбережений Кристль. В конце концов, Пауль был коммунистом и страдал за их общие идеи, ее долг был помочь ему хотя бы в чем-то.

Лена опаздывала, но не могла не остановиться на берегу неширокой и неглубокой реки, что вилась рядом с дорогой почти до самого Дрездена, журча по камням. Девушка нащупала в кармане пальто пуговицу и ворсинки от щетки, которые забрала с тумбочки. Она боялась надежд, которые вспыхнули в самом отдаленном уголке души ночью при отблеске лунного света на пуговице. Обмануться было слишком больно. Понимать, что они бессмысленны и невозможны — еще больнее. Поэтому-то и размахнулась, чтобы бросить эту проклятую пуговицу в воду журчащей реки. На самое дно, где и место надеждам и мечтам сейчас.

И все же не смогла это сделать. Не сумела. Вспомнила тот манящий свет, который так обнадеживающе подмигивал в ответ на произнесенные желания. А вдруг эта пуговица действительно может приносить счастье? Вдруг война и правда закончится быстрее, если она сохранит эту пуговицу при себе?

Пуговица вернулась в карман пальто, а Лена снова принялась крутить педали, здороваясь с вежливой улыбкой с теми, кто встречался ей на пути или кого осторожно огибала на велосипеде.