Нищета. Часть первая - Гетрэ Жан

— Это я, Изабо! — воскликнул я. — Это я, твой жених! Неужели ты меня не узнала?

— Это еще что такое? — спросил чей-то грубый голос.

Я обернулся. Передо мной стоял высокий парень крепкого сложения, с невыразительной физиономией и огромными кулачищами. То был муж Изабо!..

Я убежал, точно обезумев. На другой день односельчане подобрали меня возле моего прежнего жилища, куда я забрел помимо своей воли, вряд ли сам это сознавая. Я лишился чувств и, видимо, вызывал сострадание. Добрые люди пожалели меня; один из них перенес меня к себе в дом и стай за мной ухаживать. Когда я поправился, мне рассказали, что сестру мою отдали в один из монастырских приютов, в так называемый работный дом, где детей эксплуатируют. Больше о ней никто ничего не знал. Неизвестно было даже, в какой именно приют она попала.

Беглый ссыльный, что я мог сделать? Уехать, дабы не навлечь неприятностей на тех, кто меня приютил. Но сперва я посетил кладбище, чтобы поклониться праху бабушки. Увы, никто и не подумал отметить деревянным крестом место упокоения близкого мне существа. Итак, у меня не было на земле своего уголка, даже среди могил…

— И вам не удалось найти сестру? — перебил Огюст. Его самого переполняло чувство братской любви, и он ценил это чувство в других.

— Погоди немного, — сказал учитель, — дойдем и до сестры: рассказ о моих мытарствах еще не кончен.

Я попал в Париж, этот мозг мира, неодолимо влекущий к себе всех, кто мыслит, где сходятся крайности, где столько же добра, сколько и зла. Я был терпелив и, переменив множество профессий, получил наконец место учителя в пансионе для мальчиков.

Я был спасен! Снова я мог жить духовными интересами, читать книги, воспитывать детей, учить их, просвещать, пробуждать в них стремление к добру! Ты поймешь, какую радость я испытал, добившись этого скромного места, если узнаешь, что оно досталось мне ценою многих лет тяжких лишений, голода и нищеты, ведь даже скромный костюм я мог приобрести, лишь откладывая из грошового заработка поденщика, который не всегда находит работу…

Но ничто меня не останавливало. Я воспитатель по призванию. Природа, создав человека, творение весьма несовершенное, наделила всех нас разными способностями, чтобы люди, будучи вынуждены помогать друг другу, объединились теснее. Снова быть с детьми, руководить ими, любить их — какое это счастье! Но, увы, мне было суждено обманываться даже в самых законных своих надеждах.

В первое же воскресенье после моего поступления на службу директор пансиона предложил мне сначала пойти к обедне, а уж потом использовать досуг по своему усмотрению. Разумеется, я отказался. Я не верил в бога и не хотел лицемерить, присутствуя на церемонии, которую давно уже считал бессмысленной и насквозь фальшивой. Я откровенно высказал это директору. В ответ он широко распахнул дверь и предложил мне убираться вон.

И вот я опять без крова, без средств к существованию в огромном Париже, столь жестоком и к тем, кто лишен возможности заниматься своим ремеслом, и к тем, у кого его нету вовсе. Я был доведен до последней крайности. Много раз мне приходило на ум покончить с собой. Но и будучи на волосок от самоубийства, я все говорил себе:

«Пока у тебя осталась хоть крупица сил, ты не имеешь на это права. Ибо твои силы принадлежат не только тебе, но и твоим братьям; рано или поздно ты найдешь себе применение».

XXIII. Брат и сестра

Однажды ночью — таких безрадостных ночей много в жизни городской бедноты — я, как бездомная собака, скитался в поисках ночлега и очутился на улице Сены. Я жался к стенам высоких домов; их гигантские тени словно давили на меня. Уже двое суток я ничего не ел. Острые спазмы в желудке прошли, и теперь я был в каком-то отупении. Единственная мысль сверлила мне мозг: где бы поесть? Я был до того голоден, что как вкопанный остановился у кучи мусора, заметив в ней несколько листиков салата. Я решил подобрать их, когда улица опустеет. Но, как назло, мимо меня непрестанно сновали прохожие. Сначала прошел студент под руку со своей девчонкой. Они возвращались с пирушки, оба навеселе, пели, смеялись, толкали друг дружку и затоптали листики, которыми я рассчитывал заморить червячка. Мною овладела бешеная злоба, этим наглецам было наплевать на меня. Затем уверенно прошагал по асфальту неожиданно прозревший «слепой» с моста Искусств. В его карманах побрякивали монеты, собранные им за день. Этот бродяга злоупотреблял лучшими человеческими чувствами и жил обманом, в то время как я умирал с голоду из-за своего прямодушия…

Вслед за мнимым слепым появилась полусонная от усталости работница, шедшая из мастерской, за нею — прохвост-старьевщик. Он разворошил кучу железным крюком и окончательно похоронил мой салат под отбросами.

Я поплелся дальше, шатаясь, как пьяный, и чувствуя страшную боль в желудке. Но силы меня покидали, и я вынужден был присесть в какой-то подворотне. Меня томило неодолимое желание обрести наконец покой. Окутанный мраком, я поднял глаза. Звезды сияли на потемневшей лазури; с высоты небес они всматривались в глубину улицы, словно следя за моими мучениями.

У меня начался бред. Мне почудилось, будто звезды ведут разговор о наших земных горестях и преступлениях. Они словно указывали друг другу на противоестественное зрелище: мужчина во цвете лет умирает голодной смертью, в то время как магазины и рынки города-чудовища завалены всевозможной снедью. До меня доносился запах свежего хлеба, я слышал потрескивание рыбы на сковороде… Это было невыносимо. Язык мой превратился в сухую щепку, на лбу выступила испарина, челюсти машинально жевали пустоту. Должно быть, наступал конец. «Курносая» была уже неподалеку. Вокруг, овевая меня ледяным холодом, порхали какие-то призраки. В ночном воздухе звучала бравурная музыка, и перед моими глазами вставала залитая светом зала. Нарядные женщины звенели бокалами. Словно в волшебном зеркале, я видел роскошь и блеск праздной жизни: за столами сидели пресыщенные богачи, а прислуживали им люди в рабочих блузах, тощие как скелеты…

Полицейский патруль рассеял эти видения. Тюрьма меня страшила. Ненависть к произволу оказалась во мне настолько сильной, что удержала на ногах как раз в ту минуту, когда я уже готов был рухнуть на мостовую. Я не хотел, чтобы меня арестовали как бродягу. Нет, ни за что! Человека, которому общество не сумело найти применение, оно бросает в тюрьму, как преступника… Разве это не чудовищно?

Я встал и сделал несколько шагов вслед за полицейскими, делая вид, будто вовсе их не боюсь. Но долго притворяться я не мог. Дома, фонари, звезды, небо — все кружилось передо мной, увлекая в какую-то адскую пляску. Мне пришлось уцепиться за решетку ворот.

Мимо шла проститутка. Она заметила меня.

— Пойдем со мной, — предложила она.

Я расхохотался. Добрая душа, нечего сказать!

— Пойдем, — настаивала женщина. — Ты навеселе, но это ничего. Мне все равно — ты ли, другой ли. Пойдешь или нет?

— Черт возьми! Удобное же время ты выбрала!

— Время? Да лучше и быть не может! Ночь теплая, все небо в звездах. Взгляни на меня: я молода, многим нравлюсь. Пойдем!

— Иди своей дорогой.

— Почему ты не хочешь пойти со мной?

— Я умираю с голоду.

С этими словами я бессильно опустился на тротуар.

— Несчастный! — проговорила женщина изменившимся голосом, который тронул меня до глубины души. — Обопрись на мою руку, бедняга, я помогу тебе встать. Не бойся, у меня хватит сил! Он голоден! Я тоже голодна и знаю, как это ужасно! Не стыдитесь этого! Пойдемте со мной, пойдемте. Мы вместе поужинаем, я заплачу. Когда у вас будут деньги, вы мне вернете.

Жалость придала ей сил. Она склонилась надо мною, помогла встать, куда-то повела. Я машинально последовал за нею. Ноги мои подгибались, я шел словно лунатик, потеряв ощущение пространства и времени. Затем мы как будто ехали в фиакре. Мелькали огни, я слышал грохот колес по мостовой, чувствовал порывы холодного ветра. Потом огни погасли, шум прекратился.