На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

Поэтому финал выступления обвинителя Рихарда совсем не удивил, когда тот, перечислив длинный список его преступлений, в числе которых плавно влилось с недавних пор и «преступление против чистоты расы», потребовал от суда высшей меры наказания — смертной казни. Единственное, за что Рихард питал к обвинителю сейчас слабое чувство признательности, что тот лишь мельком коснулся этого «преступления», уведомив суд коротко и скупо, что «подсудимый имел безнравственную связь с особой женского пола славянской крови, прибывшей в мае 1942 года из земель Остланда, и связь эта имела определенного характера последствия». И что именно эта особа и стала причиной предательства Рихарда, который проникся изменническими мыслями и побуждениями и желал победы противникам рейха.

Зато, к огромному удивлению Рихарда, на второй день все переменилось, когда перед заседателями начал выступление адвокат. По его прежнему равнодушному и совершенно отсутствующему поведению прошлым днем было сложно угадать, что он пойдет совершенно другим путем и действительно будет отводить от своего подзащитного обвинения. Это было настолько неожиданно, что даже заседатели оживились и уже не выглядели скучающими, словно ход спектакля оказался для них непредсказуемым, и они с интересом наблюдали за каждым его действием. Обвинение строилось на связи с «особой женского пола славянской крови», и адвокат решительно был намерен опровергнуть эту связь, а значит, и остальные обвинения, как заявил он открыто. И он был хорош, Рихард должен был отдать ему должное в этом. И сначала ему даже нравилось то, как юрист вел линию защиты, убеждая заседателей, что умышленной вины Рихарда в передаче данных британцам нет.

— Подсудимый является истинным арийцем. Несмотря на всю его чрезмерную доброту и сентиментальное благородство по отношению к низшим расам славян, сама его сущность не позволяет себе даже мысли о смешении арийской крови со славянской. Он предпочел бы даже смерть даже такому смешению, настолько горит в нем предубеждение против славянской крови, — выступал торжественно и излишне напыщенно адвокат, демонстрируя показания одного из врачей госпиталя в Симферополе.

Рихард сразу же понял, какой эпизод пребывания на Востоке будет продемонстрирован сейчас, правда, детали точные не помнил из него. Помнил здание госпиталя, помнил некоторых врачей, медсестер и санитаров, которые служили при нем — кого-то по имени, а кого-то просто внешне, безымянным. Помнил свое удивление, что среди немецкого персонала были русские. Последних, правда, в отделение, где лежали офицеры, не допускали, и они обслуживали только раненых солдат.

И помнил, что за странность привлекла его внимание, когда он тайком от вездесущих медсестер прокрался во дворик госпиталя, чтобы покурить. В окне подвала здания больницы мелькали порой тени. Словно в полумраке кто-то передвигался. Ему было скучно лежать в госпитале, учитывая, что характер травм, по его мнению, был незначителен — сотрясение мозга и вывих плеча. Неудивительно, что в следующий выход во двор, уже в сумерках, его потянуло к этому оконцу, чтобы посмотреть, что там. Не русский диверсант ли прячется ненароком?

Это были не диверсанты. Но это были действительно русские военные. Правда, бывшие. В темноте подвала он разглядел около десятка мужчин в драных гимнастерках, в которых, должно быть, было холодно весенней ночью, пусть и южной. Они заметили, что он смотрит на них через разбитое подвальное оконце с любопытством, и кого-то из пленных это разъярило не на шутку. Рихард едва успел увернуться от плевка, который запустил с каким-то ругательством в его сторону один из пленных, подтянувшись из последних сил на подвальной решетке. С того момента он держался от окна на расстоянии, пытаясь понять, зачем в госпитале столько пленных — по его подсчетам, четырнадцать человек. Они не работали на подсобных работах, они не выходили из подвала, но при этом их количество сокращалось, как он заметил за пару дней наблюдения.

Загадка нахождения в госпитале пленных не давала покоя Рихарду до тех пор, пока однажды утром он не заметил, что у Ланса, одного из самых крепких и сильных санитаров, разбито в кровь лицо.

— Проклятые партизаны, — ответил санитар любопытному Рихарду, забирая тазик с грязной водой после утреннего туалета. — Лезут даже в госпиталь. Наверное, хотели придушить кого-то из пациентов. А может, и чего хуже. Не беспокойтесь, господин гауптман, я разобрался с этим ублюдком сегодня ночью.

— Убежал один из тех, что в подвале?

— Кто сказал господину гауптману про подвал? Кто-то из сестер? — тут же заметно напрягся Ланс, а потом склонился чуть ближе к Рихарду и прошептал доверительно. — Все это делается исключительно ради блага пациентов. Исключительно ради победы рейха. Господин гауптман сам понимает… время — сложное, много раненых. Очень часто нужно много крови… Очень много. У человека столько не взять разом. Это хороший способ. Умное решение.

— Вы выкачиваете у русских кровь? — не поверил своим ушам Рихард.

— Это эффективное решение, — твердил Ланс, явно не уловив отдельных ноток в голосе своего собеседника. — Их полным-полно в лагере. А нашим раненым нужна кровь…

Разговор с главным врачом госпиталя Кюнтером [164] и примчавшимся в кабинет для поддержки его помощником Шульцем только усилил гнев и отвращение Рихарда. Они действительно убивали русских пленных, выкачивая у них кровь для раненых немцев. Убивали беззащитных людей, прикрываясь благими намерениями. И что самое страшное — не испытывали при этом никакого стыда или других эмоций, свойственных человеку.

— Вы совсем рехнулись! — взорвался Рихард, осознавая собственное бессилие и острое разочарование одновременно. Угроза написать рапорт о творящемся в госпитале преступлении никак не задела главврача и его помощника. Они даже бровью не повели в ответ на нее. И тогда Рихард понял, что нужно идти совершенно другим путем, чтобы попробовать остановить это безумие.

— Вы совершенно обезумели, — продолжил он уже спокойнее и собраннее. — Вы совершаете преступление против чистоты крови. Делаете из арийцев каких-то полукровок, вливая им в вены русскую кровь. Ни один ариец не согласится на такое, вы просто пользуетесь их бессознательным состоянием. Мне дурно при одной только мысли, что получи я ранение, и мне бы потребовалось переливание крови, мне влили бы кровь низшей расы! Вы — преступники против чистоты расы, господа, и я буду вынужден сообщить об этом прямо в Берлин, если вы не прекратите это безобразие.

— Разве это не вредительство утверждать, что лучше позволить солдату рейха умереть, когда кровь русского может спасти ему жизнь? — спросил осторожно Кюнтер, переглянувшись с Шульцем.

— Предлагаю спросить у Берлина, что будет большим вредительством — плодить людей нечистой расы, вливая им русскую кровь, или позволить солдату уйти в Вальгаллу чистокровным арийцем, — отрезал в ответ на это Рихард, твердо глядя в глаза главврачу, который первым отвел взгляд в сторону.

Пусть потом обсуждают лютый национализм «Сокола Гитлера», пусть считают его ярым фанатиком чистоты крови, как читалось в глазах Кюнтера и его помощника, когда они принесли в финале разговора извинения за то, что невольно «расстроили господина гауптмана своим желанием сделать лучшее». Главное — попробовать прекратить это бесчеловечное преступление. Попробовать, потому что он не был уверен, что все это прекратилось, несмотря на его угрозу. И несмотря на то, что однажды, будучи в Симферополе спустя пару недель по делам эскадрильи и навещая пару своих сослуживцев в госпитале, он увидел через оконце подвал совершенно пустым.

Как только адвокат раскопал этот случай? Откуда? Это так и осталось загадкой для Рихарда. Никогда бы в жизни он не подумал, что та история еще сыграет роль в его жизни, да еще какую. Сам бы он никогда не извлек бы из темных углов памяти этот случай, который стал еще одной иглой, введенной под кожу в Остланде. Тем не менее именно это свидетельство стало первым камнем, заложенным в основание защиты Рихарда. Словно огромной горы из булыжников, которую складывали на грудь Рихарда с каждым новым свидетельством.