Грех во спасение - Мельникова Ирина Александровна

Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 108

Митя застонал, как от нестерпимой боли, пытаясь отогнать воспоминания, и, стиснув кулаки, заскрипел зубами и шепотом выругался. Разбуженный Спешневич зашевелился рядом с ним и озабоченно прошептал:

– Что с тобой, князь? Тебе плохо?

– Ничего страшного! – успокоил его Гагаринов. – Сон не очень приятный приснился, но нам теперь другие не положены, лишили нас счастливых снов вместе со всеми титулами и званиями...

– Смотри, смотри! – перебил его поляк. – Нас обгоняет какая-то тройка, и кто-то машет из нее рукой! Неужели нам?

Действительно, их обошла сначала одна тройка, потом другая, и, как ни силился фельдъегерь их обогнать, сани с каторжниками остались далеко позади.

Первой станцией был Шлиссельбург. Митя до сих пор не был уверен, что их на самом деле везут в Сибирь, а не к месту нового заключения, и только тогда успокоился, когда сани благополучно миновали поворот к крепости.

Жандармы велели им выйти из саней и пройти в помещение станции. Там их быстро провели через сени в отдельную комнату. Фельдъегерь и сопровождавший осужденных жандарм вышли из комнаты, и сразу же в нее заглянул пожилой смотритель и тихо спросил: «Кто тут Гагаринов?»

Митя встрепенулся и привстал со стула. Смотритель кивнул ему на выход: «Давайте быстрее! В вашем распоряжении одна минута!»

Поддерживая цепи, которые мешали передвигаться, Митя поспешил к двери. И не успел он переступить порог, как к нему кинулся с объятиями Леонид Гурвич:

– Митя! О боже! Я тебя поначалу не узнал!

– Откуда ты взялся? – спросил его Митя, а сам быстро обшарил глазами комнату, но, кроме Леонида и старого смотрителя, никого не увидел.

– Не ищи, – глухо сказал Леонид и отвел глаза, – родители запретили Алине ехать, но тебе велено передать пятьсот рублей и письмо от нее.

– Где оно? Дай его сюда! – потребовал Митя и выхватил из рук Гурвича небольшой листок бумаги. Развернул его и прочитал: «Если можешь, прости и забудь!» – И это все? – Он с недоумением посмотрел на своего старинного приятеля. – И это все, что я заслужил?

– Митя, – Леонид обнял его за плечи, – пойми Алину правильно, вам никогда уже не быть вместе, а девочке надо устраивать свою судьбу. Ты же знаешь, что приданое у нее не ахти какое, следом еще три сестры идут, поэтому ее родители так боятся всяческих скандалов...

– Я понял это несколько раньше, Леонид, и не питал особых надежд на то, что Алина осмелится разделить мою судьбу. Но разве она не могла приехать проститься со мной? Или она боится, что я буду обвинять ее или упрекать в чем-либо?

– Митя, она хотела приехать, но отец категорически запретил ей встречаться с тобой. Правда, Михаил Казимирович искренне озабочен твоим положением и велел передать тебе эти деньги...

Он протянул Мите пачку ассигнаций, но тот отвел его руку и с горечью произнес:

– У меня достаточно денег, и лишних мне не надо. Они понадобятся Недзельским на новые платья Алине. Ведь она должна блистать на балах, чтобы отхватить себе более удачливого мужа! – И, не попрощавшись с опешившим от его слов Леонидом, Митя вышел из комнаты...

За несколько верст до следующей станции их обошла стороной еще одна тройка. И вновь фельдъегерь попытался обогнать ее, и опять безуспешно.

На станции жандармы снова вывели их из повозок и повели в помещение. Поднимаясь по лестнице, Митя увидел двух крестьянок в надвинутых на самые глаза платках. Они стояли на площадке второго этажа, вплотную к перилам. Жандарм, поднимавшийся первым, сердито прикрикнул на них и попробовал оттеснить с дороги. Митя опустил глаза и вдруг заметил, что из-под юбок крестьянок выглядывают изящные дамские башмачки. Он вскинул голову. Перед ним застыли в оцепенении матушка и Маша.

– Митенька, – только и успела прошептать трясущимися губами Зинаида Львовна, а Маша в мгновение ока сунула ему в руки корзину с какой-то едой и быстро проговорила: «Помни про образок!» Более ничего ни мать, ни Маша не успели сказать. Жандарм оттолкнул женщин, они отступили в тень, и последнее, что успел заметить Митя, были – дрожащая рука княгини, которая пыталась сотворить крестное знамение, и полные слез глаза Маши.

12

Как никогда медленно тянулись день за днем, месяц за месяцем в ожидании письма от Мити. Перед Рождеством Гагариновы получили короткую весточку, которую он сумел передать через камышловского [25] почтмейстера, в чьем доме ссыльнокаторжане и их конвоиры останавливались на ночлег. Это была очень короткая записка, но из нее они узнали, что его везут в Иркутск, а оттуда в Читу, и что именно в Чите он узнает, на какой рудник его отправят.

После этого княгиня и Маша стали два раза в неделю ездить в Троицкий собор и заказывать молебны во спасение раба божьего Дмитрия, жертвовали деньги на монастырь, раздавали милостыню и возвращались в свой притихший печальный дом.

Владимир Илларионович почти не выходил из кабинета, целый день сидел, зарывшись в какие-то книги, курил одну трубку за другой, выпивал пропасть черного кофе и даже ужинал подчас там же, очевидно не рискуя видеться с женой, начинавшей плакать при встрече с ним.

Гагариновы никого не принимали и сами не ездили по гостям, словно находились в глубоком трауре с того самого часа, когда узнали о заключении Мити в крепость.

И вот десять дней назад, в начале февраля, радость впервые постучалась в их двери. Вместе с утренней почтой принесли письмо от Мити. Правда, от самого письма осталась лишь половина, так как бдительная цензура вымарала все более-менее подозрительные места. Но все-таки оно было написано Митиной рукой и подтверждало тем самым, что, по крайней мере, полтора месяца назад он был жив и здоров.

И теперь ежедневно Зинаида Львовна доставала из шкатулки заветный листок бумаги и раз за разом перечитывала Митино письмо Маше, горничным, нянькам, дворецкому, Антону, всем, кого сочла нужным с ним познакомить.

Из этих коротких строчек удалось понять, что до Иркутска осужденных на каторгу довезли быстро, менее чем за месяц, и единственное впечатление, которое Митя вынес из этого путешествия, – это утомление от бесконечного мелькания станций, огромных сугробов снега, лежащих по обеим сторонам дороги, беспокойство и холод от цепей и хоть какая-то радость, когда через две ночи на третью останавливались ночевать. Тут к молодым людям, а среди будущих каторжников все были примерно ровесники Мити, вновь возвращалось веселое расположение духа, они даже позволяли себе пошутить и посмеяться, вспоминая забавные происшествия, которые, несмотря ни на что, происходили то с одним из них, то с другим...

Здесь большая часть рассказа была вымарана черными чернилами цензора, но, судя по тому, что первую свою записку Митя передал через камышловского почтмейстера, ночевали они в приличных домах, и потому кормили их тоже, наверное, неплохо.

Далее он описывал прибытие в Тобольск. Но весьма усердный цензор и здесь постарался на совесть, вычеркнул не менее двадцати строк и позволил родным узнать лишь о том, что с Тобольска осужденных сопровождали уже не жандармы, а линейные сибирские казаки.

Но вот следующие строки письма были оставлены почти полностью без помарок, и именно они несколько успокоили родителей Мити и убедили Машу, что та на первый взгляд сумасбродная идея, которая витала в ее голове со времени их первого свидания с Митей в Петропавловской крепости, достаточно реальна и способна весьма успешно претвориться в жизнь. Ночами она долго не могла заснуть, тщательно продумывала свой план, взвешивала все «за» и «против» и окончательно удостоверилась в том, что только она, и никто более, в состоянии изменить Митину судьбу в лучшую сторону.

Митя в этой части своего письма рассказывал о том, как, проезжая Красноярск, они не успели по какой-то причине пообедать на станции и, когда миновали город, попросили фельдъегеря заехать в ближнее село. Он согласился, и они завернули в первую по дороге избу, которую и избой-то нельзя было назвать, это был очень хороший крепкий дом, поразивший всех своей необыкновенной чистотой. Полы, потолки, скамьи из кедра – все это было отмыто до блеска, и в горнице, где они обедали, чувствовался тонкий аромат кедровой смолы и чуть горьковатый – хвои. Оказывается, в Сибири два раза в неделю все моется, скоблится, а печи белятся – вот почему вокруг поистине ослепительная чистота, и никакого сравнения с курными, задымленными избами, которые Мите приходилось видеть у себя в поместьях.