На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

— Знать, такова Божья воля, — так же спокойно ответила ей девушка. — Моя мати похоронила троих младенчиков. Они часто мрут. Думай лепше, что ей стало легче без младенчика. Кто ведает, что там было бы с ним? Немчура младенчиков тоже убивать наловчилась.

Не хочу об этом думать. Я не хочу об этом думать.

Раз за разом прокручивала Лена в голове эти две фразы. Они словно забивали все происходящее вокруг. Заставляли отвлечься от страхов, которые вспыхнули в ней снова, едва она заметила, что немцы толкают женщин к длинному зданию. А у входа в него уже заставляют раздеваться до белья и стоять ровными рядами на вечерней прохладе под взглядами часовых и рабочих станции.

— Что там творится? — спросила Лена у высокой Катерины, которая в отличие от нее самой, малорослой, могла видеть поверх голов впереди стоящих женщин.

— Не могу понять, — ответила ей та. — Пускают в хату по десять баб. Пока никто не вышел.

Вскоре неизвестность развеялась, когда первая группа женщин вернулась из странного дома и начала одеваться. Лена заметила, что женщины постарше держатся спокойно, а молоденькие девушки вытирают слезы с лица. Поэтому жадно стала вслушиваться в пересуды, которые покатились от начала колонны до самого конца, успокаивая перепуганных женщин.

— Доктора там… не лечат… смотрят… зубы… щупают… поляки, вроде… что творится-то?.. бордель?.. заставляют догола…

— Эй, ты живая? — стиснула побледневшей Лене ладонь Катерина. — Пощипь рожу-то. Зусим белая. А то дохтура кажут, что ты дохлая. Или чахоточная. А немчура того не любит. Дай я! О! Очухалась, да?

Щипки Катерины были такие сильные, что у Лены не только щеки заалели. Кровь быстрее побежала по телу, и ушла паника от мысли, что их могут отбирать в бордель или «Дом удовольствий», как деликатно называл его Ротбауэр. Но как узнала потом Лена, это был простой осмотр, в ходе которого предупредительные немцы отсеивали больных и слабых здоровьем. Лену действительно вынудили снять с себя белье, толкнули в комнату, где женщин осматривали врачи. К ее стыду, все они были мужчины — от терапевта, который прослушивал легкие и осматривал кожу на наличие заразных болезней, до гинеколога, с которым Лене довелось столкнуться впервые.

Это было невыносимо. Мучительно стыдно. Ужасно. Лена точно так же, как и другие девушки, еще долго не могла успокоиться после этого осмотра, когда ей с силой развели ноги, и мужские пальцы скользнули прямо внутрь, обжигая болью.

— Девственна, — бросил равнодушно врач — немец в сторону своего товарища, делающего записи осмотра. И даже с сочувствием похлопал Лену по бедру, когда закончил. Мол, не переживай так, ничего страшного. В то время как для нее самой в ту минуту, казалось, перевернулся весь мир. Ведь никто и никогда, кроме матери, не видел ее обнаженной. И уж тем более никто и никогда не касался ее так…

— Поплачь, поплачь! — приговаривала Катерина позднее, гладя ее по голове ласково. Старалась утешить и унять тот ужас, который никак не оставлял Лену даже спустя часы после того, как всех снова загнали в пропахшие потом и мочой вагоны, а состав тронулся в путь дальше.

— Поплачь, може, легче буде…

Следующая остановка состава под утро третьего дня оказалась последней. На этот раз на станции небольшого города в Германии. Никакой вывески с названием станции Лене не удалось найти взглядом. Но чужая страна без труда угадывалась по окружающей местности, по лицам и одежде людей, которые с любопытством наблюдали, как тех, кого в будущем будут звать «остарбайтерами», под крики: «Раус! Выходить! Аллес раус!» выгружают из вагонов. В тот день площадка перед составом стала импровизированной биржей труда, где местное население выбирало себе работников. Для несчастных, угнанных в Германию, это место стало очередным кругом ада.

Полицейский переводчик на ломанном русском объявил, что их путешествие закончено, и что сейчас будет происходить распределение на работы. И когда оно началось, Лене вдруг вспомнилось, как когда-то обсуждала с братом роман «Хижина дяди Тома» об ужасной судьбе негров на плантациях американских эксплуататоров. Точно так же деловито ходили вдоль людских колонн гражданские немцы — крестьяне и горожане разного пола, и осматривали будущих рабов: расспрашивали переводчика об умениях и навыках будущего работника, щупали мускулы, залезали в рот, проверяя зубы. «Покупатели» не обращали внимания на родство. Порой из колонн под материнский крик уводили подростков или разлучали плачущих братьев и сестер. Многие в колонне стали плакать, но эти слезы были беззвучные, почти незаметные для окружающих.

— Слухай! — резко сказала Катерина, сжимая ладонь Лены. — Ты с немчурой можешь балакать, я ведаю. Як сестры не сойдем, но може, как другие родички. Ты скажи им, як выбирать будут.

— Я попробую, — ответила Лена, понимая, что сделает сейчас все, лишь бы не разделиться с этой еще два дня назад чужой для нее девушкой. Если бы не Катерина, то Лена бы точно не справилась. И сомневалась, что сумеет выдержать в будущем без ее поддержки и рассудительности не по годам. Они были почти одногодками, Лена родилась всего на семь месяцев раньше. Но в их паре именно Катерина была старшей сейчас. И даже выглядела так в сравнении с Леной — худенькой как воробушек.

Именно ее худоба и низкий рост не нравились немцам. Их всех привлекала Катерина с ее статью и крепкими мозолистыми руками, и они хотели взять на работы только ее. Но к счастью девушек, переводчик отводил почему-то от Катерины покупателей в сторону или предлагал выбрать Лену, от которой те отмахивались.

Не пожелала брать Лену и полноватая немка с ровно уложенными буклями под модной шляпкой. Это ее приезда ждал переводчик, придерживая Катерину в качестве товара. Немка была родной теткой кому-то из знакомых переводчика, как поняла Лена из их разговора, и немец выбрал «только самое лучшее для госпожи фон Ренбек». Все по ее требованиям — светлый волос и светлые глаза, чтобы «глаз госпожи не раздражала неарийская внешность».

— Второй, надеюсь, не предлагаешь взять это недоразумение рядом? — произнесла раздраженно немка. Стоял солнечный день. Ей было жарко — на лоб из-под шляпки то и дело стекали капли пота, которые она вытирала платком резкими движениями.

— Нет, что вы! — рассмеялся деланно переводчик. — Еще две в другом ряду. Эту берете?

— Эту — да. Выписывайте на нее документы.

Вот и все! Лену словно огнем обожгло осознание, что ей с Катериной предстоит расстаться. Одурманенный жарой и тяготами дороги разум не сразу сумел найти решение, но все же вынудил растрескавшиеся губы разлепиться, а хриплый голос произнести:

— Господин лейтенант!

Полицейский переводчик обернулся удивленно на колонну, нашел взглядом взволнованное лицо Лены и удивленно перелистал бумаги в руках. Немка тем временем важно прошествовала с его помощником к другим рядам, явно не желая терять время. А Катерина, до этого момента не понимавшая происходящего, напряглась и сжала больно локоть Лены. Теперь она выглядела потерянной, теперь Лена стала тем обломком корабля, который отчаянно хватаются после кораблекрушения.

— Я не лейтенант. Пока, — произнес переводчик так же на немецком, но все же подошел к ней. Уставился в изможденное лицо с высоты своего роста. — Ты говоришь на немецком языке. Почему молчала раньше? Это хорошее умение. Можно найти хорошее место.

— Я хочу работать с Катей. Прошу вас! Мы сестры. Нам нельзя раздельно.

Пересохшее от жажды горло саднило. Голос звучал как воронье карканье. Да и сама Лена выглядела совсем невзрачно — растрепанная, с перепачканным лицом, в пальто с порванным по шву рукавом. Неудивительно, что переводчик досадливо поморщился, окинув ее взглядом с ног до макушки.

— Тебя вряд ли возьмут. Нужны другие девушки.

— Я смогу. Я сильная, — настаивала Лена, не обращая внимания на шепот встревоженной Катерины, интересующейся их разговором с немцем. — Я работала уже на Германию на фабрике.

— Девушки нужны не для работы на фабрике или на заводе. Только фрау…