Чёрный княжич (СИ) - Бурук Бурк

Матрёна Игнатьевна, казалось, была выше всех дрязг да суетливых толканий локтями в попытках повысить свою значимость, что было в обычае среди дворни. Она проплывала над ними аки лебедь над стайкой домашних уток. Царственно вниз на возню бестолковую поглядывая. А неудовольствие выражала бровью нахмуренной да губами сурово поджатыми. И хватало ведь. Самый склочный из дворни вмиг утихал, стоило лишь заметить неодобрение ключницы. Эх, вот кому бы барыней родиться. А впрочем, девки в людской болтали, что не так всё просто с происхождением Матрёны Игнатьевны, мол, очень уж был резов по молодости старый барин. Отец нынешнего князя. Ну да болтовня прислуги то дело такое. Ей верить можно только втрое-четверо разделив.

Глаша же напротив, бабой была горластой и на язык несдержанной. Бранилась почём зря, а под настроение могла и половником приголубить. Причём разницы меж господами и прислугой не делала, и лишь два человека выпадали из этого ряда. Матрёна, которую стряпуха безмерно уважала, и собственно сам княжич, его Глаша откровенно побаивалась.

Неизвестно почему, но ключница с кухаркой взялись опекать Лизку с первых дней её присутствия в усадьбе. Одна всё пыталась откормить «шкелетину рыжую», а другая… да и не поймёшь толком. Вроде бы всё также ровно, но Лизка чувствовала какую-то прямо материнскую заботу и пригляд ненавязчивый. Ну вот как матушка за дитятком выросшим присматривает, оно и взрослое и самостоятельное, но проследить, чтоб не поранилось чадо да шапку в холода носило, всё же стоит.

Ах да, ещё один был, кто о ней заботу выказывал — дядька Лука. Но то такая забота, что и не поймёшь: к добру сие али к худу. Нет, он не подкармливал Лизку, как Глаша, и не беседовал с ней по-душам, как Матрёна, да и странно даже представить такое от молчаливого и вечно угрюмого Варнака. Зато случись какому парню из дворни иль из охраны гайдуцкой полюбезничать с рыжей, как будто из-под земли Лука появляется и мимоходом таким взглядом охотника одаривает, что тому как-то и не до любезностей вовсе становиться. Вот и поди пойми, сам он так порешил или Александр Игоревич надоумили. Впрочем, вряд ли княжич стал бы так-то за Лизкой приглядывать. А жаль.

Нет, правда жаль. Лизка-то чем дальше, тем больше о Темникове думала, и мысли стыдные в голове вертела. Особливо с тех пор, как стала в бане да опочивальне ему прислуживать. Ох и тяжко ей сие давалось.

Там ведь в сторону не отступишь и глаз не отведёшь. А они, бесстыжие, хозяйку не слушаются — сами, паразиты, тянутся к телу ладному. Ластятся взглядом к коже смуглой, скользят по изгибам волнующим. Лизка ажно дышать забывала в такие минуты, спроси кто как звать её — и не вспомнит поди.

Эх! Вот скажи княжич тогда хоть слово, так она бы сразу и не пугаясь, и не раздумывая. Она бы…

Не скажет.

Гонор, вишь, княжеский не даст. Поняла уж Лизка, за столько-то времени, всё что в голову придёт Темников повелеть может, и чтоб исполнили добиться. А вот этого не станет. Зазорно ему эдак ласки девичьей требовать, даже у теремной девки.

И ведь по нраву ему Лизка, тут и гадать неча. Не совсем уж она дура, чтоб не понять, что за взгляды он в её сторону бросает, да отчего сглатывает шумно, когда в бане нижняя рубаха, промокнув, Лизкины стати облепляет. Он не скажет, а Лизка та и вовсе в растерянности.

Зима в этом году выдалась снежная да морозная. Суровая, какая-то. И ежели днём ещё солнышко веселия подбрасывало, искрами самоцветными на снегу высвёркивая, то ночью и вовсе жутко становилось. Ветер, холод, тьма. Поутру вновь солнышко, но о ночном страхе уж не забудешь. С крещенскими морозами, в имении всё как-то, успокоилось, уснуло. И то — все праздники отгуляны, все колядки пропеты сиди себе, на печи жди масленицы. Ну в гости ещё съездить можно, али на охоту.

В гости Темников не ездил, на охоту выбирался редко да и до прочих забав зимних не охоч оказался. Выяснилось, что его сиятельство дюже плохо мороз переносит, оттого про всяк час ходит хмурый и ни снегу, ни солнышку не радуется. Ему, ещё по-осени, в кабинете камин на англицкий манер соорудили, вот там перед камином он целыми днями и сиживал. Трубку курил да с бумагами разбирался. Ну и баня, как же без неё.

Вот и в этот раз для княжича баньку истопили, а Лизка, как обычно, прислуживать собралась. Всё приготовила, расставила по обычаю и тут вспомнила, что простынь для утирания забыла. Ну что делать, помчалась вновь к Матрёне, даже обнимку[1] не подпоясала на рубахе, так, тулуп овчинный накинула да в валенки впрыгнула. Покуда ключницу нашла, покуда обратно бежала времени уж прошло изрядно.

Лизка влетела в предбанник в клубах пару морозного, тулуп на лавку скинула да за подол рубахи нижней ухватилась. Запамятовала, вишь ты, что сарафан не одевала. Потянула подол-то к верху, разворачиваясь, да так и замерла. Стоит Лизка, глазюками хлопает, подол в кулачках сжимает, срам до половины открывши. А на другой лавке у стены Темников сидит.

Примечания:

[1] - Верхняя часть (лиф) женской нижней рубахи или сорочки.

Глава 7. В которой будут оспа, вода, огонь и разговоры. А Темников начнёт охоту на дурака.

Январь 1744

Темников сидел, откинувшись на бревенчатую стену предбанника, даже, наверное, полулежал. Верхнюю одежду он успел скинуть, и теперь на нём была лишь сорочка с распахнутым воротом да простые порты. Вся его поза говорила о расслабленном отдыхе, о спокойствии и умиротворении. Говорила, пока Лизка не устроила театр с заголением.

Глаза княжича расширились, он судорожно сглотнул и замер на вдохе. И Лизка замерла, на княжича уставилась, а в головёнке рыжей пустота, ни одной связной мысли. Ей бы отшутиться, али хоть ойкнуть по-бабьи, так нет, стоит и не моргает даже. Темников кхекнул, прочищая горло, и только теперь девка увидела, с какой жадностью его взгляд вцепился в край рубахи, так издевательски замерший на границе сокровенного бесстыдства. Как побелели его пальцы, сжавшиеся в кулаки. Как напряглись ноги, босыми ступнями упираясь в доски пола. Поза княжича выражала полную готовность сорваться с места и ринуться… Куда? К ней? Лизка вдруг ясно осознала, каких усилий стоит Александру Игоревичу удерживать себя на месте. Осознала и, решившись, потянула подол дальше, вверх. Сначала медленно, несмело. А после, разглядев в чёрных искрах Темниковских глаз нетерпеливо-жадное одобрение, быстрее, решительней. Ещё раз замерла, уже снявши рубаху, но всё ещё прижимая её к груди, а потом отбросила тканую броню и даже руки чуть в стороны развела, полностью раскрываясь перед этим голодным тёмным омутом.

— Красивая, — прохрипел княжич совершенно севшим голосом, — такая… красивая.

Лизка улыбнулась несмело и шагнула вперёд. И ещё раз шагнула, и ещё. Пришла. Темников обхватил её руками, ладони на пояснице соединив, лицом к животу прижался крепко и выдохнул облегчённо. Лизка ажно охнула утробно от такой-то ласки, а после пальцы дрожащие в волосы ему запустила и замерла. Пару мгновений неподвижности и она почувствовала губы княжича, не поцелуй даже, а так, будто он кожу её вдохнуть пытается. Будто он ею, Лизкою, дышать надумал вместо воздуху. А в следующий миг она неведомым образом уже на лавке очутилась, так что под задом доски твёрдые, а плечи и голова на коленях у его сиятельства устроились. Пальцы Темникова, чуть подрагивая, лица её касались, оглаживали, черты обрисовывали, так слепец незнакомца «увидеть» пытается. Только Темников не слепец: эвона как в глаза смотрит пристально, а во взгляде и страсть жадная, и усмешка горделивая, и… любопытство? Матерь божья царица всеблагая, до чего же Лизке этот взгляд нравился. Под ним она, и впрямь, себя красивой чувствовала и желанной к тому же.

Персты княжича сорвались с Лизкиного подбородка и мягко, невесомо касаясь горла, двинулись к груди. Девка задержала дыхание, когда его ладони, чуть подрагивая, остановилась над навершиями её, коли уж по-правде, невеликих всхолмий. Ладони чуть опустились и вновь рванулись вверх, будто опасаясь пораниться. И от этого прикосновения-неприкосновения Лизке стало так колко радостно, такое утомительное удовольствие несли в себе ласки Темникова, что она подалась за руками вслед как бездомный кошёнок за погладившим его ненароком дитём.