Прощай, пасьянс - Копейко Вера Васильевна

Анна встала с края сундука. Она приняла для себя решение, которое до сих пор не произнесла даже мысленно. Анна оглядела то, что лежало на платке, потом завязала его концы крест-накрест и захлопнула крышку сундука.

Поднимаясь к сестрам, Анна слышала звуки клавикордов. Мария и Лиза музицировали в гостиной. Наверное, им прислали из Москвы новые ноты. Марии всегда присылали все самое новое.

Анна шагала по коридору с узелком в руке все более уверенно, походкой человека, который знал, что ему больше незачем колебаться, какое решение принять. У каждого своя жизнь, думала Анна. У нее тоже. Поэтому она скажет Анисиму то, что он хочет от нее услышать.

«Хоть час, но мой. Хоть день, но мой, — твердила она себе. — А потом… потом будет видно».

Анна усмехнулась. Однако она не произнесла на сей раз мысленно: «…суп с котом». Что-то не хотелось ей сейчас оказаться под взглядом вездесущей Гуань-цзы.

Она вошла в гостиную и, не проходя дальше порога, объявила сестрам:

— Так я ухожу. — Ее голое прозвучал виновато только по привычке. Сейчас Анна не испытывала ни вины, ни смущения.

— Ты даже не останешься на обед? Глафира обещала такую стерлядь… — изумилась та, что сидела рядом с игравшей на клавикордах.

— Нет. Приятного вам аппетита.

— Про-о-ща-ай, Анна, — в один голос пропели сестры, аккомпанируя себе. — Проща-ай, дорогая.

Анна вышла за дверь, сестры обнялись, а Мария прошептала Лизе:

— Все получилось. Даже Анна не поняла, кто из нас кто. Поздравляю нас!

Они поцеловались.

— Знаешь, Лиза, я теперь, кажется, перестану беспокоиться так, как раньше. Я теперь знаю: Лиза — это я.

— А я — Мария.

В это время Севастьяна завершала дневные дела в воспитательном доме. Она уже потянулась за бархатной сумочкой, в которой были, как всегда, фляжка, табакерка с нюхательным табаком, кое-какие булавки. Дверь за спиной открылась, она обернулась и удивилась:

— Павел? Снова удостоил вниманием? — Голос Севастьяны был грудной, обманчиво мягкий. — Чему обязана на сей раз?

— Вопрос есть один, Севастьяна. С ним и пожаловал.

Павел без приглашения уселся на канапе, на котором она обычно сидела за рукоделием, а какая-нибудь ученица устраивалась на подножной скамеечке и, наблюдая, училась вязанию.

Он положил ногу на ногу.

— Задавай свой вопрос. Но учти сразу, — предупредила Севастьяна, — я загадки не отгадываю.

— Хотя и могла бы, — ухмыльнулся Павел.

— Не для всякого, — с похожей ухмылкой ответила она.

— Ладно. Это правда, что Мария зачала?

Севастьяна открыла рот, изображая полное потрясение.

— Неужели она сама тебе призналась?

Он повел плечом:

— Если бы от меня, то призналась бы непременно. Какая из женщин станет таить такое счастье? — Павел ухмыльнулся.

— Это уж точно. Весь город знал бы, да по всей Лале от начала и до конца пронеслась весть.

— Так тебе она ничего не сказала? — Голос Павла стал серьезным. — Ты, говорят, от них не вылезаешь, с тех пор как Федор отплыл, — напирал он.

— А тебе-то что за дело? — огрызнулась Севастьяна. — Не в твой дом хожу.

— Ничего, скоро и этот дом моим станет.

— Да как же это? Сам говоришь, она зачала. Стало быть, никакой надежды на то, что он твоим станет. — Севастьяна почувствовала, как лицо ее раскраснелось, но ей было все равно. Не с царским сыном говорит.

— Ладно, сейчас речь не о том. Так знаешь ты или нет? Она тебе сказала?

— Так она же не от меня понесла. Откуда мне знать?

— Смеешься! Насмешничаешь все время! — Павел скривил губы. — Еще этого не хватало, чтобы баба от бабы могла понести. Вот бы дожили до светлых времен. — Он фыркнул с отвращением, как лошадь, которую шутник пытался напоить брагой вместо ключевой воды.

— А может, когда-то и сумеют, — бросила Севастьяна, желая зацепить гостя посильнее.

— Ага, сумеют, когда люди будут о трех головах.

— Так разве это головой делается? — Темные брови взметнулись. — Вот не знала.

— Не ерничай, — осадил ее Павел.

— А что делать, если ты пристал как банный лист. Я тебе сразу сказала: загадки не отгадываю. А если бы она и понесла, страшно тебе стало бы, да? Хоть в петлю? — Она, не мигая, уставилась на него, не желая пропустить даже мельчайшей перемены в чертах. Перемен не случилось, лицо его было словно каменное, и Севастьяна продолжила: — Ох, вижу теперь, грехи твои тяжкие. Долги твои длинные, Павел.

— Дни острожные длиннее любых долгов, Севастьяна. — В голосе младшего Финогенова не было прежнего ухарства. В нем звучала лишь неизбывная тоска.

— Вот так плохо? — в вопросе Севастьяны прозвучало участие.

Павел наклонил голову, и женщина почувствовала что-то похожее на материнскую жалость.

— Что же ты надумал?

— Сперва узнать, правда ли…

— Да кто тебе сказал? Я была у сестер сегодня утром, ничего не заметно. Ни Мария, ни Лиза не округлились. Кто сказал-то?

— Сорока на хвосте принесла.

— А она с бородой? — внезапно осенило Севастьяну. Павел искоса взглянул на нее.

— С хвостом. Ну, я пошел.

— С Богом, Павел.

Когда за Павлом закрылась дверь, Севастьяна облокотилась о стол и подперла щеку рукой. Она подозревала, что с сестрами что-то происходит. Возможно, Мария впрямь беременна. Тем более что Федор перед отплытием просил присмотреть за сестрами. А если понадобится, то и помочь. Но не сказал, в чем дело. Правильно сделал.

Севастьяна почувствовала неодолимое желание понюхать табаку. Свежий, его только что привезли из Турции. От него так сладко чихается, а чихание, говорят, прочищает мозги лучше, чем самый умелый трубочист печную трубу.

Она подтянула к себе сумочку, нащупала в ней серебряную табакерку — подарок Степана. Он-то и пристрастил ее к табаку, ей пришлось это занятие по нраву. Она вытряхнула немного на ладонь, прижала одну ноздрю пальцем, а другой потянула. Потом то же самое проделала другой ноздрей.

Она чихала, чихала, чихала, наслаждаясь удовольствием. Потом закрыла табакерку, в который раз полюбовавшись своим вензелем. Да, был у Степана вкус к жизни. Но и трудился он как вол. У Павла вкус этот сохранился, но кто же трудиться-то за него станет?

Кое-какая ясность и впрямь наступила. Теперь, к примеру, Севастьяна оценила, насколько правильно поступают сестры, что молчат. Ей тоже, сказала она себе, незачем добиваться от них откровенности. Надо ждать — само время обо всем скажет, — но приготовиться.

Севастьяна встала, поправила фалды юбки, подхватила сумочку и пошла к двери. Уже закрывая за собой дверь, она знала, куда несут ее ноги. Они несли ее в дом Финогеновых.

Севастьяна осторожно обходила ямы с липкой предосенней грязью, не желая пачкать новые дорогие козловые ботиночки. Она приподнимала юбку, спасая материю от приставучей пыли, которая покрывала остальное пространство улицы.

В доме Финогеновых, который возвышался в стороне от других домов, горели свечи. В зале, заметила Севастьяна. Она подошла поближе и услышала музыку. Развлекаются сестрицы.

Она толкнула калитку и вошла во двор. За тесовым забором все еще цвели цветы. От Марииных щедрот такие роскошные. Семена присылали из лучших оранжерей Москвы, ничего не скажешь, хороши цветочки. Розы лучше всех. Но и труда много она вкладывала. Что-то подсыплет под корень, что-то взобьет веничком, взятым у Глафиры, и туда же. Спросила как-то, чего вбивает. А она говорит — печную золу с сывороткой. Кормит цветы. Не боится ручки в земле испачкать.

В этот миг дверь дома приоткрылась, из нее выскользнула женская фигурка. Севастьяна замерла. Это еще кто такая? Вгляделась.

Анна!

— Здравствуй, красавица, — окликнула ее Севастьяна. — Ишь, гость в дом, а ты из него.

Анна засмеялась и остановилась.

Оглядев ее с ног до головы, отметив узел, который мог быть только с носильными вещами, Севастьяна снова посмотрела на лицо женщины. В свете фонаря, который болтался над входом в дом, фитиль был короток и коптил — надо сказать Никодиму, который у Финогеновых служит истопником, чтобы поменял, подумала она, — даже в таком свете увидев Анну, она ничуть не льстила женщине, называя ее красавицей.