Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 108
– Я – беглая? – прошипела Улька. – Ну да, я беглая! А ты кто? Самая последняя подзаборная шлюха, Гришка вон сказывал мне, как он тебя распробовал. А граф откуда тебя привез, как не из тюрьмы? Не я тебе, а ты мне должна в ножки кланяться: я хоть беглая, да по каторгам не шаландалась!
На секунду Елизавете стало смешно: Улька поливает бранью каторжных, стоя рядом с убийцей и грабителем, по которому каторга плачет, – но тут же ей стало не до смеха: в руках Ульки оказался прут, и она взмахнула им над головой графини точно так, как та взмахнула давеча кнутом, явно стремясь поставить Елизавету на колени. Прут рассек бы ей лицо, но даже будь это вострая сабля и грози она стесать ей голову, Елизавета не рухнула бы в ножки Ульке. Бог весть, что было бы, но Касьян оказался проворнее и перехватил прут еще в его махе, отшвырнув при этом девчонку так, что она откатилась под деревья.
– Хватит кудахтать, ты, замятня! [10] – пробурчал он, переламывая прут через колено. – Тащить, что ли, попа, Вольной?
Тот лишь кивнул, не сводя глаз с Елизаветы, и, когда она недоуменно вздернула брови, криво усмехнулся:
– Женюсь на дорожку!
Улька вскочила. Невзрачное ее личико вдруг побелело, а потом залилось сильным киноварным румянцем во всю щеку. Она простерла к Вольному руки, и вся самозабвенная преданность ее отобразилась в этом движении, в голубом сиянии глаз, в счастливой улыбке, озарившей ее простенькое личико... Увы, ненадолго, ибо жестокие слова Вольного вмиг сверзили ее с небес на землю:
– Да не на тебе, дура!
Из шалаша, пыхтя, появился Касьян, волоча за собой какую-то расхристанную фигуру в изодранной рясе. Это был священнослужитель, но столь грязный, ободранный, упившийся, что его можно было назвать только позором церкви, а никак не ее опорою.
– Братцы, – умоляюще прохрипел он, едва шевеля губами и переводя с одного разбойника на другого свои опухшие, налитые кровью глаза. – Смилуйтесь, братцы, поднесите чарочку! Больно крепко блажили вчерась, разгорелась утроба, еще просит.
Он рыгнул, словно подавился словами, а Касьян так же неумолимо волок его за собою:
– Нечего, нечего. У себя живи, как хочется, а в гостях – как велят. Вот окрутишь молодых, тогда хоть упейся.
– Хоть глоточек... – продолжал канючить попик, явно страдающий от жесточайшего похмелья, но, увидав кулак Касьяна у самого своего носа и услыхав его рык: «Отсохни моя рука, если не пришибу тебя на месте!» – как-то весь подобрался, махнул рукой: – А, последняя копейка ребром! – и плаксиво затянул: – Венчается раб божий... как твое имя, чадо? – оборотился он к Вольному, который в это время приблизился к Елизавете и стал рядом с нею навытяжку.
Только теперь до нее дошло, что здесь готовятся свершить Вольной и этот отвратительный Касьян, чей немигающий взор она ощущала всем телом как грубое, грязное прикосновение! Новая насмешка судьбы показалась ей непереносимою. Да что за напасть – каждое ее венчание не то фарс, не то трагедия! Елизавета вновь кинулась к лесу, но была проворно перехвачена Вольным и прижата к его груди, да так крепко, что не могла вздохнуть. Она увидела его лицо близко-близко, и как ни была возмущена и испугана, прикосновение его возбужденного, охваченного желанием тела (он и прежде всегда вспыхивал, как порох, стоило лишь ее коснуться!), его затуманившийся взор на миг сделали ее беспомощной, слабой, но только на миг: упершись локтями в его грудь, она изо всех сил откинулась назад и выкрикнула:
– Никогда! Умру лучше!
– Венчай, отче! – прорычал Касьян, нещадно тряхнув попа. – Григорием его зовут! Ну?!
– Венчается раб божий Григорий рабе божией... как имя, чадо? – пробубнил попик – и едва не испустил дух от нового тычка вовсе рассвирепевшего Касьяна, который явно не знал имени жертвы, а потому ничего больше не мог поделать для ускорения венчания.
– Зачем, зачем? – твердила Елизавета, извиваясь в сильных руках Вольного и пытаясь воззвать к голосу его разума. – Разве этот брак сможет тебя спасти? Тебя же знают, видели сотни людей, тебя кто-нибудь выдаст, и все окажется напрасным!
– Мы уедем отсюда, – пробормотал Вольной, и его глаза показались Елизавете слепыми. – У тебя дом в Санкт-Петербурге, у тебя имение в Малороссии – мы уедем! Или в Италию! Там ты снова будешь любить меня!
Да, Вольной оказался не так прост. Он вовсе не пропускал мимо ушей Елизаветины рассказы и все мотал на ус. Интересно только узнать, откуда он проведал про южнорусские строиловские земли, о которых даже Елизавета имела самые смутные представления? Тут уж, конечно, Улька постаралась, все выказала!
От злости к Елизавете вернулось некое подобие хладнокровия, и она смогла довольно спокойно произнести:
– Снова буду любить?.. Не могу упамятовать, чтоб я тебя когда-нибудь любила!
Да, если б она выкрикнула, выплакала эти слова – он бы не услышал. Самое убийственное было как раз в этом усталом спокойствии, с каким прозвучало сие внезапное признание: не кокетство, не ярость, не мстительность – унылая, бесповоротная правда. Она ударила Вольного, как пуля ударяет человека, извергая его из жизни в смерть – вмиг, враз, с маху... Лицо его обесцветилось, веки опустились, руки разжались, и Елизавета рванулась прочь.
Вольной очнулся почти тотчас, кинулся за ней, но тут Улька, о которой все уже успели позабыть, – настолько незначительными были для присутствующих страсти, раздиравшие ее сердчишко, – вырвалась из своего оцепенения и накинулась на Вольного с истошным криком:
– Не тронь ее!
Елизавета даже споткнулась от неожиданности, но сразу сообразила, что девчонкой движет не забота о ней, а дикая ревность. Оставалось надеяться, что эта ревность придаст ей достаточно сил, чтобы подольше задержать Вольного, и Елизавета решила воспользоваться моментом и как можно скорее скрыться в лесу. Однако она не сделала и нескольких шагов сквозь заросли папоротника, в которых скрывался маленький ключ. Ноги заскользили на подмытых корневищах, она упала, да так и не смогла подняться: сверху внезапно навалилось чье-то тяжелое тело. Елизавета, задохнувшись, на какое-то мгновение лишилась сознания и очнулась от того, что чья-то жесткая рука шарила по ее голым ногам.
