И вдруг Мелани увидела его. Дербле стоял у входа на платформу, держа руки в карманах длинного серого пальто из английского драпа. Воротник был поднят. Нахмурившись, он вглядывался в толпу, выброшенную прибывшим поездом, ища знакомый силуэт. Обычно такой сдержанный и холодный, сейчас он казался взволнованным. Мелани бросилась к нему.
– Слава Богу, вы пришли! Вы не представляете, как я рада…
Он почти грубо схватил ее за плечи, вглядываясь в лицо, скрытое вуалью:
– Это действительно вы? Телеграмма чуть не свела меня с ума, потому что вы единственная Мелани, которую я знаю. А говорили, что вас нет в живых…
Вместо ответа она приподняла вуаль, чтобы он увидел лицо. Он облегченно вздохнул, а руки его бессильно упали с ее плеч.
– Я ничего не понимаю в этой истории! Но слава Богу, что вы догадалась обратиться ко мне!
Этот флегматичный обычно деловой человек был странно взволнован. Мелани верила в его честность и точность, но никогда не думала, что он столь эмоционален.
– Мне стыдно признаться вам, что я ничуть не доверяю своей матери, – сказала она, поправляя шляпку. – И я не знаю, где сейчас дядя. Но я вспомнила, что вы сказали тогда на этом же вокзале: я могу приехать и жить в особняке дедушки…
– Я заехал туда, чтобы предупредить Сомса, – сказал он все еще с некоторым сомнением. – Дом ждет вас, и я вас сейчас туда отвезу. У вас есть багаж?
– У меня лишь то, что я брала с собой в экспресс.
– У вас скоро будет все необходимое. Не забывайте, что вы богаты…
Он подвел девушку к двухместной карете, стоявшей во дворе вокзала, и она облегченно вздохнула, оказавшись на мягких подушках этого элегантного экипажа, пахнущего лавандой и английским табаком. В этот последний день апреля было холодно. Шел мелкий холодный дождь, и Париж казался еще более серым. Мелани чувствовала промозглый холод, пронявший ее до костей. Ей казалось, что Шато-сен-Совер, его солнце, цветы, и особенно теплота его обитателей были теперь так же далеки, как Китай.
Оливье Дербле заботливо усадил ее и накрыл ноги пледом.
– У нас уже неделю стоит ужасная погода, как будто зима решила вернуться… Я сгораю от нетерпения спросить вас кое о чем, но вы, наверное, устали.
– Не очень, я довольно хорошо спала. Но очень хочу есть!
Дербле улыбнулся, услышав такое заявление, которое в глазах любой дамы из света считалось бы вульгарным. Хотеть есть, это, по их мнению, что-то вроде болезни, относящейся лишь к низшим слоям общества, и говорить об этом считалось неприличным.
– Это мы сейчас уладим. И поскольку соловья баснями не кормят, то давайте просто смотреть на Париж.
К удивлению Мелани, несмотря на плохую погоду, город выглядел праздничным. Всюду висели французские и английские флаги, украшавшие общественные здания, а вдоль улиц трепетали на ветру длинные трехцветные вымпелы. Трамваи и омнибусы были украшены французскими и британскими флажками, а воздух пах лондонскими туманами.
– Отчего все эти флаги? – спросила Мелани. – Ведь сегодня не 14 июля?
– Завтра с официальным визитом в страну прибывает король Англии, а поскольку французы обожали его, пока он был принцем Уэльским, а теперь видят в нем монарха коварного Альбиона, которому не могут простить их поражение в Фашоде [3], то правительство надеется с помощью всей этой мишуры подогреть их энтузиазм. Вот вы увидите Елисейские поля! Кругом – синие, белые и красные цвета. Да где же вы были, что совсем ни о чем не знаете? – не смог он удержаться от вопроса.
Это заставило Мелани улыбнуться.
– В раю… или почти! В одном замке в Провансе. Но успокойтесь. Как только я утолю голод, я расскажу вам все. «Или почти», – подумала она про себя, решив не упоминать о своих близких отношениях с Антуаном.
Когда Мелани появилась на пороге огромного вестибюля, типично английская сдержанность старого Сомса растаяла, как снег на солнце. Он разрыдался.
– Так это правда? – воскликнул он. – Вы живы, мадемуазель Мелани? Зачем же было заставлять нас поверить в вашу… О! Я просто не могу произнести это слово!
– Ну так и не произносите его, Сомс, – ответил Дербле. – Она жива, и это главное. К тому же, очень голодна!
– Я уже все приготовил в зимнем саду.
Еще через минуту, не забыв пригласить к столу Оливье Дербле, Меланж поглощала чашку за чашкой взбитый шоколад со сливками, густой и жирный, макая в него по-плебейски рогалики, самые хрустящие и самые воздушные, какие ей когда-либо приходилось есть. Эти вкусности были делом рук Эрнестины – мадам Дюрюи, как ее стали называть с тех пор, как она стала экономкой в доме. Ибо, несмотря на все уговоры Оливье, невозможно было удержать шеф-повара, которому дед придавал столь большое значение. Этот подлинный артист своего дела заявил, что не может оставаться без дела возле своих погашенных плит. «Если я не работаю, я гибну», заявил он, снимая свой колпак и фартук. И отправился в Брюссель, где ему предложили эти атрибуты во дворце Лекэн. Его примеру последовали некоторые другие служащие из дома, в основном из молодых, но верность тех, кто остался, была безгранична, и Дербле не стоило труда взять с них слово, что они никому ничего не скажут о столь чудесном возвращении Мелани.
– Позволю себе заметить, – заявил Сомс от имени оставшихся слуг, – мы решили сразу же уйти, если маркизу де Варенну пришло бы в голову поселиться здесь. Его репутация среди живущих в доме оставляет желать лучшего…
И он отправился к себе. Мелани тем временем закончила свой завтрак, позволила Оливье закурить сигарету и уселась, свернувшись калачиком, в плетеное кресло на подушках, украшенных цветами. И начала свой рассказ о свадебном путешествии.
Дербле слушал ее, не прерывая и не высказывая никаких признаков волнения. Он сидел в теин гигантских листьев аспидистры, и лицо его было холодно и неподвижно, а глаза полуприкрыты. Казалось, он старался сделать так, чтобы собеседница забыла о его существования, и Мелани была ему очень признательна, так как это позволяло ей говорить более свободно.
– По всей видимости, господин Лоран спас мне жизнь, – заключила она, – и если бы я случайно не узнала, что возвратившись в Париж он подвергается опасности, помогая мне, я, может быть, никогда бы не приехала.
– Позволив преступнику получить наследство, на которое он не имеет никакого права? И не думая об опасности, которая грозит вашему дядюшке? О, мадам, я не узнаю внучку вашего дедушки.
В его голосе, кроме гнева, слышались какие-то другие нотки, но Мелани не могла понять, что бы это могло быть.
– Как бы вы могли меня узнать? – грустно спросила она. – Мы совершенно чужие люди. И вы не можете понять, что пережила я в этом доме, где чувствовала себя у себя и могла быть самой собой… Не думайте, что я пытаюсь защищаться, – добавила она, увидев, что он собирается ее перебить. – Я прощу вас иметь в виду только одно: после смерти отца единственный, кто заботился о моем благополучии, был дедушка. К сожалению, мы встретились с ним слишком поздно, и до последнего морского путешествия он оставался для меня неким стареющим Людовиком XIV, которого я по определенным дням должна была навещать.
– Я думал, вы любили его?
– Я полюбила его, когда открыла его… позже – слишком поздно! А теперь… я должна оставить вас, чтобы немного привести себя в порядок и… – Ну конечно же. Мадам Дюрюи должна была уже приготовить для вас комнату вашей бабушки…
Он вышел наконец из своего зеленого укрытия и протянул ей руку.
– Простите меня, если я чем-нибудь вас обидел. Прошу считать мою въедливость проявлением… преданности. Кроме того, признаюсь, я всегда презирал маркиза де Варенна…
В этот момент появилась домоправительница и объявила, что ванна готова. Дербле обратился к ней:
– Будьте столь любезны и снимите мерку с нашего милого привидения. И размеры всего прочего.
– Я как раз хотела вам сказать об этом, господин Оливье. У нашей молодой особы почти нечего надеть, кроме ее драгоценностей…
