Жара все усиливалась, трава высыхала и гибла, земля и камни покрывались трещинами, небо превратилось в опаленный щит. Я тоже грезил о Кашмире, но не из-за отца. Мечты приносили облегчение, помогая справиться с непримиримой ненавистью Хосрова.
Арджуманд лежала в своей ратхе. Опахала почти не спасали от зноя и духоты. Она никогда не жаловалась, только с любовью улыбалась мне. Улыбка у нее совсем не изменилась, она освещала изнутри ее красоту, разве что появлялась теперь более плавно, медленно. Но стоило ей распуститься на губах любимой, я не мог сдержать восторга и обожания. Жена была снова беременна. В этот раз мы даже не обсуждали вопрос о том, не остаться ли ей в Агре. Прежде мне ни разу не удавалось переубедить ее, а сейчас я и не хотел этого. Общество Арджуманд всегда было для меня утешением и неиссякаемым источником радости.
Дара постоянно находился при мне. Он гарцевал на белом пони, озираясь и постоянно задавая вопросы, — его любознательность и желание узнать все про эту страну были безграничными. Я учил его, поскольку он достиг возраста. Другие дети оставались с прислугой в обозе Арджуманд. Два младших моих сына, Шахшуджа и Мурад, были тихими, послушными мальчиками, только Аурангзеб всегда оставался независимым упрямцем. Ростом он был мне чуть выше колена, но однажды смело подошел и попросил разрешения ехать верхом рядом со мной. Я отказал ему. Он был слишком мал и требовал постоянного присмотра. В манере Аурангзеба общаться с Дарой была какая-то забавная и непонятная неловкость.
Я учил Дару понимать природу власти. Она присутствовала там, где находился я, двигалась вместе со мною, останавливалась, когда я останавливался. Власть клубилась вокруг меня, простиралась до горизонта, и ее можно было видеть. Я знал, что источником власти был мой отец, но по мере того, как расстояние меж нами росло, росла и моя власть. Землями, по которым мы проезжали, правили другие люди, но, когда я появлялся в их уделах, мои полномочия превышали их полномочия.
Мы двигались медленно — караван принца не может проследовать незамеченным. Ежедневно — утром, в полдень и на закате — я устраивал приемы, давал аудиенции всем, кто обращался с ходатайством, желая отдать дань уважения или принести дары. Всякий раз, как я останавливался, для нас устраивали пиры, отказаться от которых было невозможно. Мне приходилось выслушивать бесконечные, однообразные заверения в преданности и любви. Слова повторялись, менялись только ораторы.
За два дня до того, как мы достигли Бурханпура, нам встретился военный отряд — сотня солдат под командованием наместника; отряд сопровождал главный садр [87] провинции. Встреча произошла у колонны из человеческих черепов высотой в два мужских роста и соразмерной толщины. Впервые такие колонны начали возводить при Тамерлане. Эта появилась при Акбаре — память о его мести. Мой отец отказался от жестокой традиции.
На земле лежали трое мужчин.
Я велел вельможам приблизиться. Они двигались неохотно: мое присутствие здесь явно был нежелательно. Садр небрежно поклонился, мир-и-бакши вел себя более почтительно. Лежащие, опутанные веревками по рукам и ногам, были живы, головы обнажены. Кровь запеклась на виске у одного из них, другому запятнала бороду, третий казался невредимым, но связан был крепче. Лица всех троих были впечатаны в грязь; они не ждали от меня справедливости.
— Это пустяки, ваше высочество, — произнес наместник. — Такие мелочи не должны волновать принца.
— Что они сделали?
— Ничего, господин! — выкрикнул один из связанных.
По знаку наместника солдат ударил крикнувшего древком копья. Это мне не понравилось:
— Бить будешь, только когда я прикажу. В моем присутствии ничего не делать без моего ведома.
Вперед выдвинулся садр. Он слишком приблизился, и я жестом велел ему отъехать дальше. Раболепствовать он не пытался, наоборот, смотрел сердито.
— Эти люди пытались убить здешнего такура [88]. — Садр махнул рукой в сторону холмов. — Мы предотвратили убийство. Покажите принцу оружие.
На землю легли три ржавых меча и кинжал.
— Почему они хотели убить такура?
— Кто разберет этих крестьян? — ответил садр угрюмо.
— Я задал вопрос. Отвечай, да не тяни. Я не потерплю столь вопиющей дерзости, хоть ты и служишь Аллаху.
— Им была нанесена какая-то обида, — хрипло прошептал он, осознав, что спасением от мгновенной гибели обязан лишь своему сану.
— Теперь ты говори, — обратился я к одному из связанных. Он смотрел, как попавший в ловушку тигр, — глаза, полные бессильной ярости и тоски по жизни, закончившейся так нелепо.
— Ваше высочество, этот такур — злой человек. Из-за него мы живем в нищете…
— Это не причина замышлять убийство.
— Нет, ваше высочество. — Мужчина нахмурился. — У меня была красивая жена, она очень нравилась такуру. Он забрал ее, держал взаперти, насиловал, а когда ему надоело, отдал ее своим слугам. Она умерла из-за его жестокости.
— Почему ты не искал правого суда?
— Суда? — переспросил он с горечью. — Такур — мусульманин. Он друг садра и мир-и-бакши. Я индус. Когда это случилось, я пришел к ним, но они прогнали меня, сказав, что это не их дело. Что мне было делать? Я плакал, кричал, умолял. Они надо мной посмеялись. Когда жена умерла, я совершил свой суд. Эти люди — мои братья, родной и двоюродный. Мы пошли к такуру, но нас поймали. Теперь нас хотят казнить.
Когда надежда умирает, люди смелеют. Глаза у него не бегали, он не скулил. Он вызывал у меня уважение.
— Как твое имя?
— Арджун Лал. Брата зовут Прем Чанд, второго — Рам Лал.
Я повернулся к садру:
— Он сказал правду?
— Он не обращался к нам из-за своей жены. Всю историю он сочинил прямо сейчас.
— Разумеется, понятно, что он лжет. Чего еще можно ждать от индуса? — Я развернул коня, словно намереваясь продолжить путь. — А как звали ее?
— Лалитха. — Взгляд мужчины потух.
— Отпустите их. Такура казнить.
Бурханпур не изменился. Суровое небо, ястребы, колючие растения — все осталось таким же, как прежде. Над лиловыми холмами мрачно нависал дворец, он казался обиженным, что ему суждено проводить бесконечные годы в этой пустыне.
Арджуманд родила девочку, а через неделю ребенок умер. Иса рассказывал, что моя любимая все время лежит безучастно, но, когда я возвращался домой после схваток с деканскими крысами, она встречала меня с неподдельной радостью. Жена не хотела говорить о потере, смеялась, пела и восторженно слушала мои рассказы об очередной победе.
— Каждый раз, как ты побеждаешь, — говорила она, — вспоминай Мехрун-Ниссу. Ее власть слабеет, а твоя возрастает.
— Какая власть у меня здесь, вдали от отца?
— Вот эта. — Она обвела рукой окрестные холмы. — Здесь ты Могол. У тебя есть люди, есть земли. Отец не сможет отобрать их у тебя, только ты способен представлять здесь власть Моголов. Это твое завоевание.
Арджуманд говорила правду. Здесь я был настоящим Моголом. Все крепости, все земли были подчинены мне и только мне. Я действовал от лица падишаха, но своим именем. Это служило утешением, и нам с Арджуманд жилось спокойно: мы были рядом друг с другом, с нами были наши дети. Разве что жара и мухи, эти назойливые спутники, омрачали существование. Мы получили известие о том, что отец пошел на поправку, гонцы Асаф-хана держали нас в курсе дворцовых событий. Мехрун-Нисса пока воздерживалась от действий.
Есть ли что-то вечное на земле? Ничего. Вся жизнь — краткий миг.
Стояла тихая, безветренная ночь. Арджуманд спала. Она отдохнула и снова сказалась девочкой, которую я впервые увидел на мина-базаре. Приметы усталости и возраста стерлись с ее милого личика, ставшего совсем детским. Я любовался ею, сидя рядом в темноте, ночь за ночью, пока сон не сваливал меня.
