На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

Совсем неудивительно, что в тот вечер Лене не спалось. Она не стала себя мучить, а набросила вязаную кофту Урсулы прямо на ночную рубашку и, стараясь не скрипеть на ступенях черной лестницы, вышла на задний двор. Шел второй час ночи, и Розенбург спал. Даже вахтельхундов было не слышно в вольере. Только тихо шелестела листва, когда ветерок пробегал по ветвям парковых деревьев. Поэтому Лена чуть не подпрыгнула, когда ее локтя осторожно коснулись чьи-то пальцы.

— Я не хотел тебя пугать, — проговорил тихо Рихард, когда она отшатнулась от него в испуге. — Просто хотел предупредить, что Штефан выпустил собак на ночь, чтобы ты никуда не ходила сегодня. Этих овчарок и сам иногда побаиваюсь, надо признаться.

Лена не улыбнулась в ответ его шутке. Просто стояла и смотрела на него, надеясь, что он сейчас уйдет и оставит ее одну. Именно сегодня ей бы не хотелось даже говорить на немецком языке, не то, что общаться с кем-либо из немцев. И тем более — с ним.

Поэтому Лена повернулась к нему спиной и опустилась на каменные ступени крыльца. Сейчас ей было все равно, разозлится ли он подобному неуважению или нет. Рихард не ушел в дом, как она надеялась. Он так и остался стоять позади, и теперь это нервировало Лену до жути.

— Ты сегодня слушала встречу, верно? — спросил Рихард после короткой паузы. — Что привело тебя туда?

Лена только покачала головой в ответ. Говорить с ним не хотелось. Но странно — она и не желала, чтобы он уходил сейчас с крыльца. Странная противоречивость.

— Сегодня ты выглядишь совсем иначе, чем обычно, — произнес Рихард за ее спиной, и она только порадовалась, что он не видит ее лица. Прикусила губу, чтобы не расплакаться.

— Не молчи! — сказал он резко. И эта резкость на фоне душевных терзаний, которые не оставляли ее ни на минуту, вызвала в ней волну гнева. Во что превратилась ее жизнь? Неужели ей суждено дальше жить только по приказу?

— Тебе что-то сделал Рауль во время вашего побега?

Лена даже сначала не поняла, о ком он говорит. А потом вспомнила молодого наставника Гитлерюгенда и раннее утро на ферме немецкого бауэра. Обернулась на него, видимо, с таким явным удивлением в глазах, что стало понятно без слов. Но все же почему-то решилась рассказать ему о том, чему когда-то стала свидетелем. С трудом, правда, перебарывая скромность. Просто захотелось, чтобы он знал.

— Он… — Лена запнулась на мгновение, с трудом подбирая выражения. — У них на ферме есть русская девочка. Остарбайтер. Ей на вид не больше пятнадцати. А он… он делает ужасные вещи с ней. Но это ведь норма, правда? Он может себе это позволить. Он ее хозяин. Впрочем, я зря сказала об этом. Прошу прощения, если я потревожила вас, господин Рихард, когда спускалась вниз.

Лена поднялась на ноги, чтобы пройти мимо в него в дом, но была остановлена его рукой. Взглянула на него обеспокоенно, недоумевая, зачем он взял ее за локоть.

— Пойдем, — потянул Рихард ее за собой в темноту дома. На пороге он отпустил ее руку, зашагал первым, без труда ориентируясь в коридоре и анфиладе комнат. А Лена все шла за ним, как ребенок за дудочником из Гамельна, о котором читала ей бабушка в детстве. И пыталась понять, что он от нее хочет сейчас, а самое главное — почему в ней где-то глубоко теплится маленький огонек радости, что он снова разговаривает с ней.

Они пришли в знакомую Лене комнату, где Рихард когда-то играл на фортепьяно, а она подсматривала за ним из-за двери. Правда, в этот раз он не подошел к инструменту, а направился в соседнюю комнату, откуда вернулся с хрустальным бокалом в руках.

— Выпей, — протянул он Лене бокал с густой темной жидкостью. — Надеюсь, мама не обидится, что мы чуть-чуть отлили ее лекарства от хандры.

Наверное, Лену обмануло слово «лекарство». Другого объяснения она не могла дать своему поведению в этот момент. Потому что она взяла бокал и с душой отхлебнула из него. Жидкость была невероятно сладкой и невероятно крепкой. Правда, крепость пришла позднее, как отголосок бархатистости вина.

— Осторожнее, — улыбнулся мягко Рихард. Он протянул руку, чтобы похлопать ее по спине, едва она зашлась в кашле, но Лена ловко ушла от его ладони. Он не стал настаивать и отошел от нее на пару шагов.

— Это алкоголь? — задала Лена глупый вопрос и разозлилась на себя за это.

— Шерри двадцатилетней выдержки. Мама утверждает, что крепость шерри стирает все печали, а аромат и сладость возвращают вкус к жизни.

Ей захотелось возразить, что баронесса ошибается, и есть такие печали, которые не стереть никаким вином. Но она благоразумно промолчала.

— Шесть лет назад в летной школе люфтваффе я познакомился с Вальтером Айсбрецом. Он был из семьи плотника, но не хотел продолжать традицию и работать в мастерской отца, а грезил небом. Новая Германия помогла ему осуществить мечту. Правда, он был вспыльчив, часто нарушал дисциплину, за что получал немало взысканий. Откровенно говоря, моя мама была в ужасе, когда я ей представил Вальтера. Она частично все еще хранит в душе верность кайзеровской Германии, и для нее разность сословий далеко не пустой звук.

Рихард замолчал и прошел к распахнутому окну, где уселся на подоконник и закурил. Лена отметила при этом, что его пальцы слегка подрагивали, поэтому он не сразу сумел высечь искру в зажигалке, чтобы закурить.

— Вальтер был очень славным малым. Добрым, чутким к чужой беде и до крайности справедливым. Но Вальтер еще и жаждал славы. Для него небо было средством доказать себе, что он, простой сын плотника, может быть лучше. Лучше своих сослуживцев. И лучше пилотов противника. Он был слегка завистлив к чужим успехам и славе. Но это были всего лишь редкие эмоции, которые он умело подавлял. Но когда я первым из нас двоих получил Железный крест, то понял, что для Вальтера война превратилась в соревнование. А смелость перешла в настоящее безрассудство. Порой он терял контроль и, не просчитывая последствий, влезал туда, куда не следовало. Как в драки во французских забегаловках, так и в бою. Рискуя собой и группой.

Лена знала, каким будет финал этой истории. И должна была бы порадоваться только ему. Но не смогла. Из-за боли, которая до сих пор жила где-то в глубине души Рихарда и на какое-то мгновение вдруг обнажилась перед ней.

— В тот день Вальтер вылетел после бессонной ночи — пропадал у какой-то французской кокотки. Наверное, поэтому реагировал на происходящее слишком медленно и не сумел увернуться от огня томми. Был поврежден двигатель, и Вальтеру пришлось покинуть машину. Я сумел снять только одного томми и пытался увести остальных от него, но не сумел. Другие два расстреляли его на моих глазах прямо в воздухе. Мы нашли тело только спустя четыре дня, когда его прибило к берегу. Я навсегда запомнил день его гибели. И каждый раз думаю, что я сделал не так тогда, и что мог бы, чтобы все было иначе.

Он помолчал немного. Потом погасил окурок и повернулся к Лене, замершей на месте.

— Сегодня двадцать пятое июня, — произнес Рихард, глядя в ее глаза. У нее тут же задрожала нижняя губа, выдавая, что она находится на грани, и вот-вот заплачет. Лене пришлось сжать губы с силой, чтобы скрыть это, но она видела, что опоздала. Как он узнал? Откуда? Кто сказал ему? Никому она не рассказывала в подробностях о том, что произошло, и уже тем более не называла дат.

— Я знаю, что в этот день началась бомбардировка Минска. Ты тоже потеряла кого-то близкого, верно?

— Тоже? — переспросила Лена, уязвленная этим сравнением. — Я бы не ставила в один ряд смерть немецкого летчика и… Подслушивала ли я сегодня встречу? Да, я слушала. Я слушала, чтобы узнать, говорите ли своим детям о том, что происходит на самом деле? Но нет — кто же такое скажет?! Для немецких детей вы — рыцари неба, ведущие дуэли в воздухе.

— Война жестока, Лена, но это война! — отрезал Рихард, не меняя тона своего голоса.

— А для советских детей — вы убийцы. Потому что это было именно убийство. И никак иначе. Потому что ваши доблестные рыцари неба расстреливали беззащитных людей.