Над бурей поднятый маяк (СИ) - Флетчер Бомонт

Но оказалось уже не важно — как всегда у поэтов, богов и сумасшедших, за все, в чем можно было повиниться, все, в чем можно было обвинить, оставалось на совести слов. И Кит пользовался этим — на вдох, на глоток чужого выдоха, позабыв, что они с Уиллом не одни.

Рассказывая о себе то, во что Дик Бербедж и его подружка не поверили бы с наступлением рассвета.

— Отныне будет так… Я хочу, чтобы ты любил меня каждую ночь с тех пор, как мы выйдем отсюда. Я позабочусь об этом. Наверняка кому-то станет смешно — но я не позабыл словечки вроде «трахать»… Просто здесь они неуместны. Они были к месту в том, что я у тебя просил…

Уилл кивал, исследуя его тело губами, словно получил к нему доступ впервые — не с прошлой ночи, а за много лет. Мешал говорить и вздыхать. Мешал масло с потом и сажей — как будто Киту не стоило некоторых усилий отмыться, наполнив бочонок не слишком теплой водой прямиком на задворках «Розы». Их руки сталкивались и сбивались. Кит зашипел сквозь смешок, выгибаясь, как от величайшего наслаждения, и забрасывая одну ногу на прижавшиеся к нему бедра — несколько все еще горячих капель пролилось ему на грудь и живот, и это стало неотличимо от череды поцелуев, последовавших туда же.

Масло стыло, отдавая весь свой скользкий, пахнущий гарью уничтожающих все живое пожаров, жар.

Кит омочил ладонь их общим елеем — куда менее гордым, и совсем не таким сладким, как розовая кровь. Наверняка в этих стенах можно было найти что-то получше. Но ему не хотелось — для этого надо было позволить Уиллу приподняться, отстраняясь, отнимая ощущение веса своего тела.

Сжимая горсть, скользя ею от себя и к себе, к себе, сильнее, наполняя ее — пока ее, — чувством гладкой, горячей упругости легко найденного центра их маленькой, сжавшейся до пределов комнаты, честной, глупой, деревянно скрипучей вселенной, Кит закрыл глаза. Им овладело совершенно новое, новое в своем совершенстве блаженство.

А Дик — милый глупый Дик Бербедж, был сам не свой.

Киту пришлось вспомнить о нем и узнать его заново — за миг до новой волны забвения, накрывающей его с головой, согревающей лучше любого одеяла, любой могильной земли.

— Так красиво… но все-таки непонятно… — напряженно, звеняще охнула девка, отрабатывая свой хлеб, и тут же вскрикнула почти болезненно, принимая то, что Кит так и не смог принять от Уилла, и подарил ей — просто так.

Там, во тьме, на одно мгновение, отчаяние и страх породили невольную грубость.

— Прости, — смущенно буркнул Дик, перестав дышать и с усилием отбивать бедрами нежные девичьи ягодицы. — Прости, я увлекся… Я не хотел сделать тебе больно, никогда никому не делал больно… Я не понимаю… Ничего не понимаю…

***

Светильник погас, и тьма, ставшая им с Китом подругой, вновь укрыла их обоих, скрывая — очевидное, обнажая — сокровенное.

Так и будет, ныне и присно, и во веки веков, Кит, Меркурий, любовь моя — самая сильная, последняя, единственная, так будет всегда, пока мы живы и пока способны любить наши сердца, наши тела. Мы будем вместе, будем идти рука об руку, бесстрашно спускаясь в Аид и поднимаясь на Небеса, будем любить друг друга, как будто за мягкой бархатной тьмой ночи маячит жадно разверстая пасть вечного мрака.

— Так — будет, Кит, — шептал Уилл, перемежая короткие слова и длинные поцелуи, прерываясь на короткие вздохи — свои или Кита, ловя его дыхание, чувствуя под ладонью, под губами биение его сердца, укладывая свою ладонь поверх его, скользя вместе с ним в одном ритме. — Так будет, потому что этого хотим — ты и я, и никто, никто во всем мире не сможет нам помешать.

И опять, как совсем недавно, давно, прошлой ночью, жизнь назад, масло из плошки пачкало их гарью, обжигало пальцы, остывая на разгоряченной, покрытой пленкой пота коже. Но в отличие от вчера, от многих других таких же ночей и дней, Уилл больше не хотел боли — ни себе, ни Киту, она больше не нужна была им, чтобы подхлестнуть страсть, чтобы приправить соленые поцелуи перцем, столь жгучим, что с ним не сравнится никакая пряность из запасов домовитого Джорджи Отуэлла. Боль сегодня не имела значения — только чистая, пропущенная сквозь тигель их страстей, прошедшая все стадии вплоть до искристого, сияющего в своей чистоте, альбедо нежность.

Так будет, и когда я войду в тебя, ты станешь мной, а я стану тобой, и двое станут — неразделимое навеки одно.

***

Дик не хотел прислушиваться к тому, что происходило на кровати. Едва появилась на пороге его избавительница, он сказал себе: пусть делают что хотят, раз уж так приспичило, я найду себе занятие получше, и не буду даже думать о том, как это происходит — у них. Не буду думать, почему Марло непременно захотел показать Дику, что Уилл готов пожертвовать его дружбой ради сомнительного удовольствия спать с Марло. И почему Уилл, его приятель, с которым было пережито столько всего, в том числе и приключений с дамами, да-да, его друг и почти брат позволяет Марло делать это — с собой.

И поначалу Дику даже удалось: кожа у девушки была такой мягкой, и сама она оказалась такой нежной, влажной внутри, свободно принявшей Дика, что он позабыл обо всех своих горестях и тревогах. Но — лишь до того момента, пока чертов Марло не заговорил. И о чем! И как!

Он говорил — будто сдирал с себя кожу, выворачиваясь на изнанку, а Уилл ему отвечал — так же открываясь, и Дик мог бы поклясться что никогда, никогда до этого чертова вечера он слышал у Уилла такого голоса, не знал, что он может говорить — так, будто держал в ладони не член Марло, а чашу, наполненную священной жидкостью, и боялся расплескать хотя бы каплю.

Дик замер против воли, прислушиваясь, и его случайная любовница замерла под ним так же.

— …я хочу, чтобы ты любил меня каждую ночь с тех пор, как мы выйдем отсюда, — говорил Марло, и Дик никогда не слышал, чтобы он так говорил, никогда, ни с кем. Дику вдруг вспомнилась ночь, когда они сошлись с Китти, слова Меркуцио, произнесенные прерывающимся, то и дело сходящим на стон голосом Марло, горячие капли плеснувшие ему на бедро. И при только одной мысли о том, что Уилл делал с Марло — тогда и сейчас, Дик вдруг испытал прилив жгучей злости и такого же жгучего, сумасшедшего возбуждения. Он ускорился, схватив девушку за бедра, наверняка делая больно, и с ужасом понимая, что желал этого, гнался за чем-то, ему недоступным.

Девушка под ним вскрикнула — и Дика будто окатили холодной водой. Он забормотал извинения, гладил и целовал вздрагивающую девушку с преувеличенной нежностью, а в распаленном, опустошенном мозгу бились только две мысли.

Он проклинал Кита Марло, одним своим присутствием заставлявшего людей чувствовать такое. И хорошо понимал Уилла — понимал, за чем тот гнался и что мог получить.

***

Эта ночь, отступившая в закоулки злачных местечек на берегу Темзы, отпечатанная чернильными кляксами на зовущей к звериной травле листовке, все еще сидела под кожей иглами странного, блуждающего в полупьяном бреду удовольствия. Удовольствие это было разделено пополам, раскроено метким ножевым ударом первых солнечных лучей, прокравшихся сквозь решетчатое окошко под самым низким потолком — между душой и телом, между разумом и животной неразумностью. Сон отступал, уступая место эху единственного ощущения, владевшего всей сущностью Кита — чужая плоть, ставшая своей, чужая плоть, заполнившая его пустоту так, словно ей и было там место. Плавность течения — горячего, горчащего между касаниями губ, необыкновенно сильного той силой, которой нельзя было противиться без страха быть превращенным в пыль.

Перед самым финалом, когда аплодисменты бушующей крови притихли, и невидимые зрители разинули рты в ожидании последней меткой фразы, стрелы, разящей в самое сердце снизу вверх, Кит снова остановил Уилла, впившись пальцами в его бедра. Нет, погоди. Я хочу продлить кипение, чтобы запомнить это навсегда. Хочу думать об этом, когда настанет мой последний час. Хочу возвращаться к этому, когда…

Он прижался к постели животом, пряча лицо, выпячивая лопатки. За отросшими, мешающими пить, драться и целовать волосами, было так легко спрятать свою растерянность, шмыгая носом, как недалекий школьник, не догадавшийся сразу, чем может обернуться соседство по постели.