– А я – тебя не смогу! – с тихой, убийственной ненавистью сознался Бахтияр. – Мне лучше самому умереть, чем ее ранить. Это я знаю тверже, чем Коран, что бы я… ни делал…
Он поперхнулся словами.
– Пусть судьба решит, – молвил князь Федор, и жизнь вспыхнула в унылом взоре молодого черкеса:
– Жребий? О, жребий – это наш адат [72]!
– Вот слушай. Веришь, что в эту минуту не солгу, не обману? – спросил князь, положа руку на сердце.
Бахтияр зыркнул жгучими глазами, прищурился – и обронил словно против воли:
– Верю тебе, гяур…
– Тогда иди сюда. Смотри.
Князь Федор стал на колени и вытащил из-под нар дорожный сундучок, ощущая, как напрягся за его спиной Бахтияр. Да, сейчас их мужская вера друг другу проходила серьезную проверку: в сундучке мог оказаться, конечно, заряженный пистолет, но, с другой стороны, незащищенная спина князя была вполне открыта удару черкеса… Эта мысль враз мелькнула у обоих и тут же исчезла, когда Федор достал из сундучка небольшой ларчик. Это было некое подобие garbe bijoux [73], ну а для Бахтияра – просто очень нарядная шкатулка, настолько изукрашенная резьбой, что пристала бы женщине. Он усмехнулся, однако следующие слова соперника надолго превратили эту усмешку в страдальческий оскал:
– Здесь два флакона с ядом, – сказал князь Федор, поглаживая резную крышку. – Вернее, один с ядом, а другой – просто с мятным маслом, которым надо разбавлять яд, чтобы придать ему приятный вкус, запах и добиться нужной крепости. Я купил шкатулку вместе с ее содержимым за тысячи верст отсюда, в шумном, прекрасном городе, в таинственном подвальчике, у человека, чье лицо было точь-в-точь как у предводителя всех злых духов на земле. – Голос его звучал так равнодушно, что Бахтияр, даже против воли, верил каждому слову. – Я заплатил немало… немало, без сожалений, ибо знал: настанет час, когда яд пригодится мне. Однажды я думал… – Он тяжело вздохнул. – А, неважно. Вот час и настал. Поиграем смертною игрою, а, Бахтияр? Возьми не глядя любую бутыль и осуши ее, а я выпью, что останется. Или, если хочешь, я буду первым.
– Давай! – азартно сверкнул глазами Бахтияр, и князь Федор, не глядя, откинул крышку, схватил на ощупь один из двух пузатых флаконов и, сорвав пробку, опрокинул содержимое в рот.
Совесть его была вполне чиста, ибо он не помнил, справа или слева поставил бутылочку с ядом. Различал он флаконы по цвету: тот, что с ядом, имел желтоватый отлив, а с мятным настоем сверкал, как изумруд, поэтому нарочно зажмурился, чтобы не нарушить правила игры, но после первого глотка, ощутив во рту резкий, холодный привкус мяты, понял: судьба на его стороне.
Значит, бог простил его! Простит и Мария, теперь он знал!
Нетерпение распирало его: хотелось бежать, лететь к ней как можно скорее, но он все сидел с закрытыми глазами, боясь взглянуть, боясь увидеть соперника, умершего на месте, с лицом, искаженным мгновенным, но чудовищным страданием. Князь Федор был человеком большой храбрости, а значит, не был жестоким, и у него сердце сжималось при мысли о том, что успел тот испытать, прежде чем испустил дух. Больно умирать каждому!
Наконец, собравшись с силами, он решился открыть глаза… и едва не вскрикнул, натолкнувшись на холодноватый взор Бахтияра, глядевшего на него с весьма холодным духом и как раз в этот миг вопросившего:
– Ну? И кто из нас уже умер?
* * *
Князь Федор тупо разглядывал обе склянки по очереди, холодел от того, что увидел: желтовато-ядовитый осадок плескался на дне его сосуда, в то время как в Бахтияровом флаконе на стенках изумрудно мерцали зеленые капли.
– Шайтан! Во рту холодно, будто сугроб! – пробормотал черкес.
Боже! У Бахтияра во рту холодно от мяты. Значит, яд достался не ему!
Ужас пронзил князя Федора, но тут же сменился недоумением. У него во рту тоже холодно от мяты. Вдобавок выпить полфунта яда Экзили и еще оставаться живым… не может быть! Он ощупал себя руками, недоумевая, почему руки и лицо теплые, сердце колотится как бешеное, а вовсе не пропускает удар за ударом.
Кой черт пропускает! Он уже должен давно валяться бездыханным трупом, если выпил яд! Но не валяется. Значит, отравлен Бахтияр. Но он почему-то тоже вполне жив. А если так… о господи, если так, выходит, что ни в одной склянке не было яда! Они оба живы, живы, а главное… князь Федор схватился за лицо, силясь заглушить рыдание.
Все мешалось в голове, плыло перед глазами, его трясло как в лихорадке, но это были вовсе не симптомы отравления. Радость, огромная, непредставимая радость обессилила его до слез.
Если они оба живы, выпив содержимое заветных бутылочек до дна, значит, ни в одной из них не было яда! Значит, в венец королевы Марго он тоже налил безвредной жидкости. Значит, он не виновен… не виновен! Меншиков заболел не от яда, это просто роковая случайность, и руки Федора чисты. Он чист перед своей любовью и судьбой!
Закинул голову, вдохнул с наслаждением еще пахнущий мятою воздух и засмеялся во весь голос – этот его смех ударил Бахтияра, словно камча.
– Шайтан! – взвизгнул он, потрясая кулаками. – Смеялся? Одурачил меня? Ну, смейся… Поглядим, кто последний смеяться станет. Пусть теперь мы квиты – но все сызнова начнется. Отныне знай: на каждый твой шаг мой капкан поставлен будет! Берегись, знай!
И вылетел из хижины так стремительно, словно ветром его вынесло.
Князь Федор сел, устало свесив руки меж колен, дыша тяжело, как старик.
В углу послышался тихий стон. Савка-то, он и забыл!.. С трудом поднялся, доковылял до угла, встал на деревянные, негнущиеся колени. Оказывается, спастись от смерти – всего полдела. Надо еще свыкнуться с тем, что живешь.
Первое опьянение радостью прошло – наступило холодное оцепенение, как расплата за удачу. Он приподнял Савку, прислонил к стене, положил одно мокрое полотенце ему на лоб, другое на грудь и сидел теперь рядом, пристально наблюдая, как синеватая бледность сползает с лица Савки, оно приобретает живые краски, дыхание становится ровнее.
– Скоро очнется, – сказал кто-то совсем рядом, и князь Федор недоумевающе покосился.
Перед ним была Сиверга.
…Она слегка улыбнулась измученному князю, а сама так и шарила глазами по хижине, и ноздри ее маленького носа раздувались, втягивая запахи.
Федор подумал, что ее насторожил незнакомый запах мяты, однако Сиверга на него не обратила ни малейшего внимания: запах распаленных ненавистью мужских тел волновал ее до самых глубин естества! Запах страстной ненависти, близкой смерти… Здесь двое мужчин только что стояли лицом к лицу, а когда двое мужчин желают убить друг друга, почти всегда в деле замешана женщина.
Сиверга хотела быть этой женщиной, но они схватились из-за другой, и нестерпимая ревность терзала ей сердце.
– Что ж ты отпустил его? Или он тебя осилил? – спросила презрительно, однако князь Федор взглянул на нее без стыда:
– Судьба нас обоих осилила нынче… мы теперь снова равны. Теперь опять начинается бой до победы – его ли, моей – богу ведомо!
– Богу богово, – сказала Сиверга, и Федор невольно улыбнулся: так странно прозвучало это расхожее выражение из уст туземки. – Но я – тудин, я помогу, хочешь?
– Как это? – нахмурился князь сердито. – На ловчую яму Бахтияра наведешь? В болотину заманишь, комарьем до смерти заешь? С тебя станется!
– Нет, зачем так? – обиженно передернула плечами Сиверга. – Это-то любой шаман сможет. Да и ведь я вижу: у тебя руки горят, так хочется сразиться с Бахтияром.
– Хочется! – радостно согласился князь Федор. – Я б с ним каждый день бился-ратился!
– Можно, – кивнула Сиверга. – Это просто. Буду каждый день приводить к тебе тень его, пока все восемь десятков теней его злого духа Городо ты не одолеешь. А с последней тенью и сам враг твой сгинет!
