Дуэль на брачном ложе - Арсеньева Елена

Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 98

– Мы ее похоронили по-русски, без тяжелых камней. Там же, на кладбище Сент-Женевьев, где и Димитрий Васильевич упокоился… вернее, где могила его.

Он поцеловал руку Марии.

– Тут еще вот что, – нерешительно продолжил Иван Матвеевич. – В жизни ведь всегда так: теряешь, но и обретаешь. – Он медлил, словно пытаясь подобрать нужные слова, но тут совсем близко раздалось уханье филина, и Симолин невольно вздрогнул: – Нет, заболтался я! Вам надобно уходить скорее. Не могу позвать вас к себе, сами понимаете – за мной глаз да глаз!

Мария понимающе кивнула. Она на протяжении всего разговора, чудилось, ощущала на себе чей-то пристально-неусыпный взор; что же должен испытывать бедняга Симолин, который шагу не может ступить, чтобы за ним не бежала тройка филеров?

– Однако же, поскольку заставы все закрыты, ночь можно пробыть в сторожке, на кладбище Сент-Женевьев, – скороговоркой шептал Иван Матвеевич. – Прежний сторож помер, а новый – он человек хороший. Добрый человек! – Голос его зазвенел от волнения. – Берегите себя, душа моя. Храни вас бог. Только ему ведомо, свидимся ли еще, так что прощайте. Будьте счастливы!

Троекратно расцеловавшись с Марией, он перекрестил ее, а затем удержал Данилу:

– Погоди, друг мой. Тебе я должен сказать, где лошадей достать.

Они отошли в сторонку, а Мария стояла, обхватив себя за плечи и вся дрожа. По спине все еще бежали мурашки от того зловещего уханья. Крик филина беду вещует, гласит примета. Ох, до чего же дожил Париж, коли в самом сердце его, на площади Звезды, завелся спутник лешего! Надо скорее уйти отсюда. Может быть, в той сторожке на кладбище будет тепло?..

Но сторожка оказалась заперта. Вот и еще одна примета сбылась: филин не к добру хохочет. А что бы ей не сбыться? Приметы – в них мудрость вековая!

Мария тряхнула головой. Мысли плыли едва-едва – ненужные, пустые, ни о чем. Смертельно хотелось спать.

– Ты иди, поищи этого сторожа, что ли, – вяло сказала она Даниле. – А я здесь подожду.

Данила глядел на нее блестящими глазами и порывался что-то сказать, но молчал. Он вдруг странный какой-то сделался после разговора с Симолиным: Мария заметила, что он украдкой смахивал слезы, а потом вдруг принимался напевать, да не какую-нибудь привычную французскую мелодию, а уж полузабытую русскую, про красную девицу, которая на берегу ждет-пождет добра молодца, который все равно приплывет, все равно приплывет к ней, хоть ладья его затоплена, тело изранено – зато сердце любовью полно!

Мария только слабо улыбнулась, слушая. Если она от усталости была сама не своя, так Данила небось просто спятил.

– Может, дверь взломать в сторожку? – предложил он нерешительно. – Вдарить покрепче ногой раз, ну два – и откроется.

– Нет, не надо, – покачала головой Мария. – Он потом донесет на нас – мало разве у нас неприятностей!

– Он-то? Донесет?! – с изумлением воскликнул Данила, но осекся и, бросив: – Ну, я за лошадьми, а вы, барышня, тут ждите! – кинулся прочь, словно бы гонимый насмешливым уханьем филина.

Эх, каково разошелся! Что ж еще вещует?

Мария вгляделась в темные вершины деревьев, но не увидела птицу и пошла между холмиков к тому месту, которое было ей так хорошо… так печально знакомо. Вот могила, где лежит все, что осталось от Димитрия. А здесь упокоилась навеки тетушка. Царство ей небесное, неистовой душе! От всего сердца Мария прощала ей все злокозни и молилась сейчас лишь о том, чтобы тяжесть грехов не перевесила того доброго, что было в душе Евдокии Никандровны.

Она опустилась на колени, а потом, закончив молитву, так и осталась сидеть меж двух холмиков – все, что у нее осталось дорогого в этом городе, в этой стране. И с ними надлежит проститься поутру! Проститься, чтобы никогда больше не воротиться сюда, не обнять поросший дерном холмик, не шепнуть в неподвижность земную:

– Люблю тебя. Всегда тебя любила и век буду любить!

Вокруг было так тихо, что Мария услышала, как эхо печального признания носилось между дерев, окружающих кладбище, то удаляясь, то возвращаясь, и так жаждало ее измученное сердце ответа, что она даже не удивилась, вдруг расслышав:

– Люблю тебя. Свет мой, милая!..

Это было уже как бы не совсем эхо. Но усталости, сковавшей Марию, ничто не могло поколебать. Она склонила голову на дерн и сонными глазами смотрела вперед.

Тучи закрывали небо, луны не видно, однако очертания крестов, могил, надгробий отчетливо выделялись в темноте, ибо все они были как бы подернуты инеем. Стволы, ветви тоже призрачно мерцали, белый туман курился вдали, то принимая какие-то причудливые очертания, то расстилаясь по земле.

Мария зевнула, удивляясь, что ей совсем не страшно на кладбище, хотя вроде полагалось бы. Впрочем, чего ей страшиться, сидя меж могилами двух самых дорогих и любимых людей? Филин, так пугавший ее, умолк, и она бестрепетно взирала, как белый туман приближается к ней, сгущаясь и принимая очертания высокой человеческой фигуры.

– Вы замерзнете здесь! Вставайте! – послышался тихий голос, и Мария про себя усмехнулась: какой заботливый призрак! Вдобавок он оказался очень силен: поскольку Мария не шелохнулась, призрак легко поднял ее на руки и пошел, петляя меж могил, к сторожке.

Да это, увы, был не призрак. Руки у него оказались крепкие, плечо широкое, шея, к которой Мария припала лбом, теплой. Ее била ознобная дрожь, и так приятно оказалось пребывать в кольце этих горячих рук.

– Вы сторож? – сонно пробормотала Мария. – Я ждала вас. Мне сказали…

– Я знаю, – перебил незнакомец. – Сейчас вы согреетесь. В сторожке тепло.

С этими словами он ударил ногой в дверь с такой силой, что замок соскочил, и запах сухих трав, разогретых жаром камелька, окутал Марию таким блаженным теплом, что она тихонько застонала от счастья.

– Зачем вы сломали дверь? – заговорили в ней остатки осторожности. – Если вы сторож, то у вас должен быть ключ.

– Я сторож, – согласился незнакомец. – И ключ у меня есть. Но мне не хотелось отпускать вас.

Так же, ногою, захлопнув дверь, он подошел к единственному табурету и сел на него, не спуская Марию с колен и не разжимая рук, а она, свернувшись калачиком, объятая теплом и неведомым прежде покоем, думала, что где-то уже слышала прежде этот голос – вместе холодноватый и ласковый, да вот где? Когда? Нет, не вспомнить, не вспомнить… тепло разморило ее, и этот дурманящий аромат, и ощущение небывалого, давно забытого покоя, словно она вернулась наконец домой, и на пороге стоят матушка, и Алешка, и князь Алексей Михайлович, а из глубины коридора спешит, торопится к Марии какой-то высокий человек, сжимает ее в объятиях, прижимается теплыми губами к виску и говорит тихо-тихо:

– Милая… наконец-то! Я изнемог без тебя.

– Да, – шепнула она в ответ, обвивая его руками. – И я умирала без тебя.

Мария встрепенулась. Да нет, это не сон! Чьи-то жаркие руки наяву стиснули ее тело так, что сладкая боль разломила плечи, чьи-то жаркие губы и впрямь шепчут слова безмерной любви.

Этот голос… голос Димитрия!

Она вздрогнула, рванулась, но не смогла одолеть силы его объятий и сдалась, и снова приникла к незнакомцу.

Нет, это не Димитрий. Тот, кого так страстно, неутоленно, безумно любила Мария, покинул ее и ушел туда, откуда не возвращаются.

Но, может быть, и вечность порою бывает милосердна? Может быть, она, тронутая неизбывной тоской, которая снедала Марию, вернула ей возлюбленного мужа хотя бы на миг, хотя бы призрачно, хотя бы в образе этого незнакомца? Это ведь его голос! Только раз в жизни слышала от него Мария любовные признания, но и по сю пору трепещет ее сердце от этих воспоминаний. И вновь звучат те же незабываемые слова, вновь она ощущает те же поцелуи на своих губах – и целует, целует его.

Слезы медленно текли из-под ресниц, но Мария не вытирала их, не открывала глаз.

La douce illusion! [119] Сладкий самообман! Пусть он длится вечно, и она вечно не откроет глаз, вечно будет видеть перед собою единственное в мире, самое дорогое лицо: кто бы ни обнимал ее сейчас, кто бы ни стягивал нетерпеливыми руками с ее плеч рубашку, ни приникал к груди опаляющим поцелуем, от которого Мария почти лишилась сознания…