Поцелуй на ночь - Вудсток Кейт

Кофе выпит, он вызывается помочь отнести чашки на кухню. Когда ты ставишь их в раковину, он невзначай обнимает тебя сзади, целует в шею, шепчет что-то о духах, сводящих его с ума.

На пороге спальни вы расстаетесь, потому что тебе нужно в ванную, а он в это время аккуратно раздевается и вешает все на один стул, чтобы не потерять чего-нибудь, не забыть – это даже и примета плохая, о чем вы говорите…

И дальше тоже ритуал – два раза погладить грудь, поцеловать, потом стиснуть чуть сильнее, имитируя бешеную страсть, деловитые поиски презерватива, потом поза миссионера, пять-десять минут ритмических отжиманий, оханье, стон или рычание – в зависимости от того, кем мы себя сегодня ощущаем. Блаженный вздох, три минуты тишины, ленивое поглаживание по плечу. Ты не сваришь еще кофе, малыш? Конечно, милый. И вот ты несешь кофе, а он уже одет, только без галстука. Галстук он унесет с собой в руке, даже дурашливо помашет им от машины, чтобы ты не считала это совсем уж официальным визитом.

И большинство считает, что это хорошо. Замечательно. Вполне приемлемо. Я сама так считала.

А потом однажды наступает конец света.

Вы давно вместе. Вернее, вы давно любовники. Он все чаще допускает в разговорах с тобой раздраженные нотки, а ты млеешь от этого, потому что это как бы сближает твой статус со статусом законной супруги. И однажды он звонит тебе в неурочный час и зовет к себе. И ты приезжаешь, преисполненная сознанием того, что очередной пункт в распорядке жизни достигнут, вы на новой ступени, предыдущую – вычеркиваем.

Ты в новом платье, его любимые духи на всякий случай с собой, в сумочке, ты входишь в квартиру, улыбаешься, поворачиваешься, чтобы он снял с тебя пальто, и потому не сразу понимаешь, что он пьян и зол на весь мир, а в особенности на тебя… И понимаешь это только тогда, когда платье разорвано вдрызг, а ты лежишь на полу прихожей, и он торопливо расстегивает брюки, ругаясь вполголоса, но и тогда, в этом кошмаре, ты все еще будешь убеждать себя – это он в порыве страсти, ты так его возбуждаешь…

И он изнасилует тебя на полу, а из-под двери будет дуть, и тебе будет больно, потому что всухую, резко, и ты инстинктивно рванешься, а он залепит тебе оплеуху…

– Джен, не надо…

– Надо. Мне слишком долго снились кошмары.

…Потом все переменится, но ты – ох, как же ты верно сказал про «нафантазируем»! – все еще будешь убеждать себя, что у вас с ним настоящая африканская страсть. На самом деле ты просто надоела, но ведь ты – не обычная секретарша, ты почти равна ему по служебному положению, и потому он не может просто послать тебя к черту. Вымещая злость, он потихоньку делает твою жизнь невыносимой. Унижает тебя в постели. Все реже выводит в рестораны и на приемы. Все чаще требует извращенного секса. Злится. Бьет.

Почему женщины такие дуры, Хит? Ведь они продолжают это терпеть. Я знаю, я терпела.

В какой-то момент он меняется. Становится прежним, даже лучше. Добрым, дурашливым, веселым, внимательным. Дарит тебе бриллиантовое колье. Вы снова ходите по ресторанам, по пятницам встречаетесь у тебя, по субботам – у него. И вот, в одну из суббот, после секса, довольная и благостная, ты сидишь с ногами в его рабочем кресле. На тебе его рубашка, она тебе велика и пахнет им, ты зарываешься в нее носом и неуместно мечтаешь о том, что мальчик будет похож на него, такой же толстенький и с темными волосиками, а девочка…

В этот момент ты замечаешь неплотно прикрытый ящик стола. Из него торчат фотографии. В прошлые выходные вы ездили на пляж и много фотографировались, ты думаешь, что это они, вынимаешь пачку…

И мир взрывается прямо тебе в лицо.

Это тоже девочки. Двенадцать, тринадцать, от силы четырнадцать лет. Худощавые неразвитые тела – и лица старых проституток. Размалеванные, циничные, с холодными глазами. Ничего удивительного – эти глаза видели ад. Им больше нечего бояться ни в этой жизни, ни в загробной.

А рядом с ними, на них, под ними – он. Голый. Возбужденный. Распаленный. Мерзкий. Удивительно – ты никогда не замечала, что у него рыхлое брюшко, впалая грудь и несоразмерно маленький член. А ведь ему только-только за тридцать…

Собственно, уже все неважно. Ты кладешь их на место и выходишь из кабинета, ты начинаешь одеваться, постепенно впадая в истерику от омерзения и ужаса, и тогда из ванной появляется он. Сначала он удивлен и встревожен, потом начинает злиться, хочет тебя задержать, хватает за руки, борется с тобой – и тут ты понимаешь в своем благословенном просветлении, что его возбуждает именно это: насилие, жестокость, безусловное подчинение, потакание всем его похотям. И ты вырываешься и бросаешь ему в лицо все, что отвратительной блевотиной лежит у тебя на душе.

Он испуган. Он взбешен. Он растерян. Но уже через мгновение, когда ты готова выбежать вон, он предлагает тебе остаться еще на минуту. Посмотреть еще одну пачку фотографий.

А на них – ты. Твой собственный оргазм – или то, что ты считала оргазмом долгие годы – крупным планом. Твое голое тело. Твои раздвинутые ноги. Твоя глупая физиономия.

Он снимал все скрытой камерой. Фото и видео.

Получилась ничья. Молчу я – молчит он.

– Дженни…

– Не смей меня жалеть. Боги наказывают только за один грех – за гордыню. Это честно.

Разумеется, мы порвали отношения. И оба оказались в западне. Я не могла сменить место работы, он – уволить меня. Мы ненавидели друг друга, испепеляли взглядом на совещаниях…

Я впала в депрессию, появился Итан. Он добрый парень, хороший. Ничего он не знал, но ведь тот, первый, понимал, что с Тонбриджем ему лучше не связываться. Он назначил мне последнюю встречу, мы заключили соглашение. При мне он уничтожил видеопленку, негативы и фотографии, при мне же сжег свои.

Вот и все. Ничего интересного. Сюжет для дешевого порнографического романа.

Теперь ты уйдешь, да?

Он молчал долго. И только прижимал ее к себе все крепче и крепче. А она умирала от тоски и любви.

Потом Хит Бартон вздохнул – отчего Дженна приподнялась на его груди, словно на волне – и сказал странно звенящим голосом:

– Я не уйду. Я и не смог бы. Я горжусь тобой.

– Почему!?

– Потому что ты сильная. Потому что пережила. Потому что нашла силы сказать. Знаешь, что такое ложь?

Ложь – это стена, Джен. Мы сами ее строим, каждый день, каждый час. Одна малюсенькая ложь – маме, младшему брату, учительнице, себе самому, невесте, жене, мужу – один маленький кирпичик.

Те из нас, кто позрячее, могут ее видеть. Только она медленно растет, стена. Вроде еще только до колена. До пояса. Можно перепрыгнуть, перешагнуть, перелезть. И мы все кладем и кладем кирпичики, а в один прекрасный день задираем голову – а стена теряется в облаках. И тогда только один выход.

– Какой?..

– Удариться об нее всем телом. Разрушить. Пока не схватился раствор. Иначе мы так и останемся – за стеной.

– Хит…

– Что, светлая?

– Я люблю тебя.

– А я – тебя.

– Ты не уйдешь?

– Нет. Никогда и никуда. А на крайний случай – сопру этого чертова коня в Центральном парке.

– Что?

– Так, неважно. Поспорили с Джимми о преимуществах феодализма перед капитализмом.

– Ох, Джимми…

– Спи.

– А ты уйдешь!

– Я же сказал – не уйду. Слово офицера. Он тихо поцеловал ее. И она заснула на его груди, заснула мгновенно и крепко, как засыпают маленькие дети после болезни, когда отступает жар и на лбу выступает прохладная испарина.

А утром на подоконнике стояли полевые цветы в банке с водой.

11

Так прошла эта неделя, неделя ее отпуска, и надо признаться честно и откровенно – Дженна Фарроуз начисто забыла обо всем на свете. Не то чтобы об отпуске – скорее, о самой работе. Поэтому была несколько обескуражена, когда на девятый день ее новой жизни раздался телефонный звонок, символизирующий жизнь старую.