Антидекамерон - Кисилевский Вениамин Ефимович

Лев Михайлович, давно Кручинина знавший, не понял, искренне тот говорит или затевает диспут ради диспута, чтобы покрасоваться перед Лилей своим полемическим мастерством. В принципе, ничего оригинального Кручинин не произнес, эти провокаторские сентенции звучат нынче сплошь и рядом, и вообще меньше всего Дегтяреву сейчас хотелось затевать это бессмысленное словоблудие. Да еще при Кузьминичне с Толиком. Если бы не посмотрел так на него Кручинин. На него, а не на Корытко. О чем они там с Лилей перед тем хихикали? И не в силах подавить в себе вспыхнувшую сегодня неприязнь к Кручинину, с излишней, наверное, язвительностью ответил:

– Странно, что я должен вам что-то доказывать, Василий Максимович! О какой данности вы говорите? Это ведь цепная реакция, как при радиоактивном распаде. Откуда их столько поразвелось? Что, природа вдруг свихнулась, генная мутация? Вы хоть одного гомика раньше знали? На улице у себя, дома, в школе, в институте? Это же не спрячешь, как бы они не таились, все равно засветились бы. Эта агрессивная зараза буквально в открытую сейчас насаждается, манят ею, как запретным сладким плодом. Хотя в голове не укладывается, какая там может быть сладость. Порой в телевизор плюнуть хочется. Какие-то артистики размалеванные зазывные гримаски с экрана строят! Диспуты всякие идиотские, норма это, не норма, проводить их марши, не проводить, древних патрициев поминают. И почти не слышно, чтобы кто-нибудь о самом главном, о самом страшном говорил. Да нет, не говорил – бил в набат. Если бы они похотью своей только друг друга ублажали, хоть как-то смириться можно было бы, данность это или не данность. Но они ведь, сволочи, детей растлевают. Хороших, нормальных детей. Это у них особое удовольствие, клубничка эдакая. А те потом вырастают. И других ребятишек портят. Я бы каждого такого педофила двадцать лет в тюрьме гноил. Лучше бы не двадцать – пожизненно. А то отсидят пару лет – и опять за свое принимаются. Не читали разве, не слышали? У вас же самого два пацана, не страшно за них?

– Дело говорите, Лев Михайлович, – снова пришел на помощь Корытко. – Это как бы узаконенное распутство. По всему миру расползается.

– А что, бывает и неузаконенное распутство? – поддел его Кручинин. – Просветите нас, Степан Богданович. Кстати, ораторское кресло свободно, ждет очередного клиента.

Корытко явно не понравились ни слова Кручинина, ни тон, каким были сказаны. Дегтярев заметил, как вдруг преобразился он: опять стал тем, каким встречал его, бывая в министерстве.

– Как же, – потемнел Корытко, – разбежался. Боюсь только, Василий Максимович, что уж вас-то просвещать нет надобности, сами кого угодно просветите.

– Это вы зря, – перестал улыбаться Кручинин. – Мы же договаривались. И не обо мне сейчас речь.

– Обо мне, что ли? – подозрительно глянул на него Корытко.

И снова вмешалась хозяйка пансионата, состроила «мусеньку»:

– Ну мальчики, ну что вы в самом деле, не надо ссориться. Так ведь хорошо отдыхаем. Это я виновата, о таком Толика рассказывать уговорила. А мы давайте не о таком. Давайте о хорошем. Мы и вас, Степан Богданович послушать хотим, удовольствие получить. Грустное с вами тоже наверняка случалось, как же в нашей жизни без грустного? И у меня было, как же не быть? Чего нам тут один перед одним выставляться, мы же здесь как одна семья теперь. А вы такой интересный, солидный мужчина, Степан Богданович, и говорите так умно. Уважьте коллектив, поделитесь с нами своим, а я потом тоже о своем всем расскажу, хоть и, по правде сказать, не собиралась этого делать, это ваши, мужские проблемы. Ну Степа-ан Богда-анович, не на колени же перед вами ставать! И Василий Максимович тоже прав – все так все, пусть всем будет одинаково.

– Зачем же на колени? – смутился Корытко. – Я и без коленей могу, если нужно. Признаться, есть у меня одна как бы история. И смех, и грех. Разве что о ней… – Пригрозил Кузьминичне пальцем: – Только вы потом сразу за мной, как обещали. Ради вас как бы соглашаюсь.

Кузьминична по-девичьи зарделась, обещающе улыбнулась ему.

– Кресло вас, Степан Богданович, как бы дожидается, – не угас Кручинин.

Корытко, не удостоив его даже взглядом, приподнял свое грузное тело, пробно откашлялся и двинулся к креслу…

6

Очень было Дегтяреву любопытно послушать о каком-нибудь амурном приключении Степана Богдановича. Знал его давно, и всегда поражался, как точечно попадают в органы власти эти Корытко. И не представлял свое министерство, бывший облздравотдел, без этой одиозной фигуры. Корытко мало с годами менялся, разве что прибавлял в весе и просторней делалась лысина. Почти никто не знал, что, на своем уровне руководя здравоохранением большой области, был он стоматологом. Впрочем, и стоматологом по сути не был – просто закончил стоматологический факультет. Обыкновенный сельский хлопец, в институте комсомольский вожак и активист – может, за эти заслуги или посодействовал кто-то, – сразу он, молодой коммунист, заделался главным врачом больницы. Больницы маленькой, заурядной, но все-таки главным. И проявил себя хорошо. Порядок там был образцовый, документация в идеальном состоянии, а наглядная агитация на таком уровне, что всей области в пример ставили. И говорун был отменный – на всех мероприятиях задорно выступал, аплодисменты срывал. А уж по части прогрессивных починов и повышенных социалистических обязательств равных ему вообще не было. Замечен был, отмечен, и через всего три года назначен главой райздравотдела. Он и на этом поприще тоже проявил себя инициативным, энергичным – через те же три года, минуя городской масштаб, взят был в областное Управление. И не на рядовую должность – сразу завотделом. По тем временам бешеная карьера, тридцати не было – в медицине еще подростковый возраст. Его инспекторских проверок боялись все больницы. Памятью обладал отменной, все законы, подзаконы, статьи, постановления знал назубок, и провести его было невозможно. Одна была слабость – злился, когда его фамилию произносили с ударением на втором, а не на последнем, как он настаивал, слоге. Женился удачно, на дочери исполкомовского туза, на земле прочно двумя ногами стоял. И всё бы хорошо, большинство не сомневалось, что он со временем до самого высокого областного, а то и не областного верха доберется, но случилась тут с ним пренеприятнейшая история. Бес попутал, закрутил он любовь с молоденькой врачихой, и так неудачно, что жена об этом дозналась. Времена уже горбачевские были, но Союз еще не распался и коммунисты власть держали. Жена скандалище закатила, да при таком всесильном папеньке, чудом Степан Богданович уцелел, из партии не выгнали, отделался строгим выговором. А с таким пятном все пути наверх отрубаются напрочь. Благодарить должен был судьбу, что из Управления с треском не вылетел, в рядовых инспекторах остался. Времена вскоре изменились, партийное прошлое роли уже не играло, интрижки на стороне вообще никого не коллыхали, но для нового рывка ни сил, ни средств у Корытко уже не осталось. И на тестя уже надежды не было. А уж когда Управление громким словом «министерство» именоваться стало и другие люди у руля оказались, о новом возвышении и речи быть не могло. Туго пришлось Степану Богдановичу – по специальности никогда не работал, ничего больше, кроме как инспектировать, не умел.

Впрочем, и в министерстве ценили Корытко. Ценили за усердие, дотошность. Без таких работников любое дело рассыпаться может. Да и сам он, Дегтярев, отдавал Корытко должное. Если обращался к нему по какому-либо поводу, то уверен был, что тот не забудет, не заволокитит. Раздражало только Дегтярева, как прилипал к речи Корытко всякий словесный мусор. Причем набор этого вздора по каким-то неподвластным разуму течениям периодически менялся. Это его «как бы» чуть ли не в каждом предложении выводило Дегтярева из себя. Раньше щеголял Корытко нелепым сочетанием «почему-потому что», пришедшим на смену удручающему «понимаете ли».

И еще за одно достоин был Корытко похвалы: оказавшись в министерстве на рядовой должности, держался он молодцом. Не сетовал на судьбу, не напоминал при каждом удобном случае, какое прежде занимал положение. Больше того – как-то так получалось, что возникало ощущение, будто и сейчас, не имея былых регалий, многое он может и многое от него зависит. И относились к нему соответственно. Правда, сдал он заметно, похоронив года два назад жену. Говорят, очень любил ее, хоть и сломала она ему жизнь. Лев Михайлович был на похоронах, видел, как тяжко досталось это Степану Богдановичу…