Ева Ночь
Умница для авантюриста
Глава 1. Неожиданности в день рождения
Рени
Я иду по залитому солнцем Лидли и кланяюсь знакомым.
День как день, хоть для меня он кое-что значит. На улице весна, и я улыбаюсь. Всё одинаково, ничего не изменилось, кроме одной-единственной цифры.
— Эренифация! — радостно кричит мальчишка-газетчик Тео. — Свежий номер «Лидли Таймс» для вашего батюшки! — и протягивает газету, вкусно пахнущую типографской краской.
— Моё почтение, мисс Эренифация, — вежливо кланяется, прикладывая пальцы к фуражке, полицейский Эдди Монтифер и совсем непочтительно шарит глазами по довольно скромному лифу моего платья.
— Превращу в крысу! — рычу я, но Эдди только ослепительно улыбается в ответ, подмигивая зелёным глазом.
С Эдди мы росли вместе и года два посещали начальную школу при райнелютской церкви. С ним и с близнецами Идволдсонами мы строили замки из песка, играли в прятки на развалинах старой крепости, воровали яблоки у старика Шмейсона и таскали у матушки Георгии бутерброды с паштетом и огурцами, которые она готовила в огромных количествах, чтобы раздавать нищим, переселенцам и немощным старикам.
Мы в этот контингент не вписывались, но матушка сердце имела большое и мягкое, как подушка с гусиным пухом, поэтому в хлебе насущном нам не отказывала.
С той поры утекло не так-то много времени, но мы успели вырасти. Я так и осталась папиной дочкой, что ковыряется в железяках и сутками пропадает либо в лаборатории, либо в подземном гараже; Эдди превратился в строгого блюстителя порядка, а близнецы Идволдсоны — Бенни и Денни — вымахали под два метра ростом, окончили университет и свалили в столицу, где им обломилось наследство от пятиюродного дядюшки.
Немножко обидно: Эдди не помнит, какой сегодня день. Друг называется. Но напоминать ему — глупо и не нужно. Пусть так, что уж теперь.
Эренифация — это я. Только в папину гениальную голову могла прийти мысль назвать меня в честь прабабки, которая умерла задолго до моего рождения.
— Вам, как всегда, мяса и зелени, мисс Эренифация? — меланхолично спрашивает бакалейщик Петерфайн, повязывая белоснежный хрустящий фартук вокруг своего необъятного живота, и я, вздыхая, сдерживаю слёзы: так хочется, чтобы хоть кто-то, хоть изредка называл меня тёпло и коротко — Рени. Но привычки — они как короста: пристают надолго, если не навсегда.
Улыбаясь толстяку Петерфайну, добавляю к покупкам свежий хлеб с поджаристой корочкой, бутыль молока, специи, молодой картофель и баночку густого сливового джема. Сегодня можно шикануть: как-никак мне исполнилось двадцать два года.
Я возвращаюсь привычным путём. Та же мостовая. Те же лица. Обычный день. Ничего примечательного. Кроме цифры, что прибавилась к моему возрасту. Увеличилась. Приклеилась ещё на год.
По меркам Лидли, я старая дева. Здесь девушек с младых ногтей готовят к замужеству. Учат шить, вышивать, вести хозяйство, знать толк в кулинарии и управлении домом.
Каждая уважающая себя мисс умеет выбирать занавески и постельное бельё, строить глазки и флиртовать, обмахиваться веером и падать в обмороки. Желательно, когда поблизости приятный во всех отношениях и свободный от брачных уз джентльмен.
Это умеют делать все благопристойные мисс. Все, кроме меня.
Поговаривают, в столичных университетах девушки начали учиться наравне с мужчинами. У нас, конечно, не глушь, Лидли довольно большой город, и Лидльский университет тоже в наличии, но до столичной прогрессивности здесь ой как далеко.
Грех жаловаться: отец дал мне неслыханное по своей дерзости образование. Конечно, высшую школу я не заканчивала, зато частные уроки давали мне лучшие учителя города и преподаватели университета.
А всё потому, что отец мой — профессор и изобретатель, учёный и гений. Как все гении он немножко не от мира сего. «С приветом», как говаривает наша домоправительница — дородная и неунывающая миссис Герда Фредкин. Есть у неё эта черта — говорить, что думает. Слишком прямолинейная, но зато честная до блеска, порядочная до миллиметра.
— Уволю! — рычит родитель в порыве ярости, когда миссис Фредкин переходит видимую только ему черту.
— Да пожалуйста, профессор Пайн, пожалуйста! — в сердцах ответствует Герда и возмущённо фыркает, отчего трясутся, как смородиновое желе, пылающие щёки, пухлый животик и важно оттопыренная задняя часть. — Только где вы ещё найдёте дурочку, что терпит ваши бесконечные выходки, бардак и провальные эксперименты!
Тут она, конечно, права. Папа не образец вежливости и не знаток хороших манер. И насчёт экспериментов миссис Фредкин тоже не лжёт ни единой буквой. Честь ей и хвала: не моргнув глазом, она не раз испытывала изобретённые папой приборы. Часто, как вы понимаете, это заканчивалось плачевно.
Их громогласные баталии носят ритуальный характер. Без них наш дом всё равно что Лидли без университета или часовой башни, что стоит на главной площади города.
Герда заменила мне мать, которой я лишилась на пятый день своего существования. Родильная горячка унесла её в мир иной, а я осталась с отцом.
Надо знать папу: он беспомощен в быту. А тут похороны и плачущий младенец. И если бы не Герда, кто знает, как бы он справился. Ведь он весь в своих идеях и проектах, изобретениях и науке. Удивительно, как отец вообще женился.
Он никогда не рассказывал о маме. Долго мне казалось, что папа и не помнит о ней.
— Такие люди никогда не делают ничего напоказ, — однажды сказала миссис Фредкин. — Слишком глубоко внутри то, о чём бы ты хотела услышать, и, наверное, не перестаёт болеть. Не мучай его вопросами, девочка. Он не делает вид, что не слышит тебя. Твой отец просто отгораживается, чтобы не впадать в отчаяние.
Я не очень верила доброй домоправительнице. Думала, так она оправдывает душевную чёрствость и неумение любить. Но однажды изменила своё мнение, когда увидела, как отец держит в руках мамину фотографию.
Он гладил пальцами стекло, вглядывался в пожелтевший снимок, а в глазах стояли слёзы. Я не знала его таким — ранимым и страдающим.
Больше я никогда не задавала вопросов о маме.
Но сегодня особенный день, и я могу о ней вспоминать с теплотой и любовью. Двадцать два года назад она подарила мне жизнь.
В доме вкусно пахнет выпечкой. Это Герда расстаралась: печёт именинный пирог. Я сгружаю купленные продукты на кухне и робко предлагаю свою помощь. Но миссис Фредкин в притворном ужасе машет руками и выгоняет меня прочь.
В общем, она права: повар из меня так себе. А тут ещё и законный повод избежать трудовой повинности, поэтому я с облегчением выдыхаю, переодеваюсь в рабочую одежду и тихонько ухожу из дома.
Я спешу к гаражу, где хранится моё главное сокровище, моё собственное детище, коим я безмерно горжусь. Сегодня настоящий праздник: буквально вчера закончила сборку. Подарок самой себе — это нереально здорово!
Дверь гаража приоткрыта, и я чувствую, как неприятно сосёт под ложечкой. Перед глазами вихрем проносятся картинки: моё изобретение украли, оно досталось чужаку…
Крадусь внутрь как вор. Сердце клокочет в горле и мешает дышать. Нашариваю рукой выключатель. Щёлк — и пространство наполняется голубоватым светом.
Моё детище стоит на месте, и я перевожу дух. Как оказалось, рано радовалась: рядом с моим ЖМОТом в вальяжной позе раскинулся другой экземпляр. Сомневаюсь, что такой же ценный, но спит он сладко. Так спят только дети и люди с очень чистой совестью. Его не разбудил даже яркий свет.
Внутри бушуют возмущение и праведный гнев.
— Эй, мистер! Или как вас там? — похлопываю я мужчину по плечу. — Вы ничего не попутали часом? Это частная территория! Как вы вообще сюда попали?!
Он открывает глаза. Моргает сонно. Улыбается лучезарно. А затем, втягивая в себя жадно воздух, произносит то, от чего у меня отнимается дар речи:
