Сферы влияния (СИ) - Коновалова Екатерина Сергеевна

— Увы, даже мои возможности не безграничны, и в отсутствие сна я едва ли мог бы считаться хорошим собеседником. Впрочем, — он перевел взгляд с камина на нее, — не будем об этом. Сегодня же Рождество.

— Вы терпеть не можете Рождество, — заметила Гермиона.

— Разумеется, — согласился Майкрофт легко.

— Почему?

Он негромко рассмеялся:

— Семейные праздники были чудовищны. Моей маме необходимо запретить праздновать что-либо, ее одной достаточно, чтобы устроить в гостиной локальный Армагеддон. А ведь был еще Шерлок. Чудовищные выходки каждый год. Он начал с того, что устроил короткое замыкание — тогда ему был год. И закончил тем, что пришел под кайфом и едва не довел маму до сердечного приступа — ему было шестнадцать. Больше мы не праздновали.

Гермиона невольно подумала, что декабрь и правда был для Майкрофта изматывающе-тяжелым, иначе он едва ли сказал бы так много.

— Я любила Рождество в детстве, мы с родителями сидели перед камином и… — она улыбнулась, — пытались увидеть Санту. А в Хогвартсе было просто волшебно. У Уизли — теплый, домашний праздник. А потом он просто закончился, — и спросила: — Вы скучаете по нему?

Он, конечно, догадался, о чем речь. Снова улыбнулся, но не искренне, а кривым кислым оскалом, и произнес:

— Боюсь, Гермиона, вы приписываете мне чувства и эмоции, на которые я не способен, — но вдруг осекся, отошел от камина и остановился посреди кабинета, скрестив руки на груди. — Удобная маска, не правда ли?

Сейчас на нем не было маски, или была, но другая — Гермиона замерла, пытаясь подобрать слова и не в силах отвести взгляда. Глаза Майкрофта, как много раз до этого, приковывали к месту, лишали сил и гипнотизировали.

— Не только удобная, но и достоверная, — ответила она совершенно сухими губами, — настолько достоверная, что я не раз и не два почти верила, что она и есть ваше настоящее лицо.

— Почти? — одна бровь взлетает вверх.

— Почти, — беззвучно согласилась она.

Майкрофт выдохнул и ровно попросил:

— Не говорите об этом Шерлоку, пожалуйста. Если он заподозрит, что у меня в груди вместо мотора, качающего кровь, располагается живое сердце, он не даст мне покоя.

— Вы не раз казались мне… — проговорила Гермиона. Майкрофт вопросительно наклонил голову, хотя точно знал, какое именно слово она с трудом удерживает на кончике языка. — Машиной.

— Могут ли машины мыслить, — без вопросительной интонации сказал он. — Да, кажется, мы однажды обсуждали это… В Рождество.

— Вы тогда были удивительно живым, Майкрофт, — Гермиона выдохнула: — Зато потом я иногда думала о том, могут ли машины… чувствовать.

— Жизнь и смерть Ирэн Адлер были делом государственной важности, — как бы извиняясь, сказал Майкрофт.

Гермиона продолжала, не отрываясь, смотреть в его глаза, где постепенно расширяющийся зрачок закрывал светящуюся радужку, и, словно действительно под гипнозом, нетвердо, почти не чувствуя тела, сделала шаг вперед и спросила тихо:

— А дело государственной важности значимее, чем сердце мистера Майкрофта Холмса?

— Что такое одно сердце в сравнении с жизнями и судьбами миллионов подданных Ее Величества? — пожал он плечами и тоже сделал шаг вперед.

Какие там пять футов! Между ними оставалось, кажется, не больше трех, чуть больше расстояния вытянутой руки.

— Они здесь ни при чём, — наверное, это сказала не Гермиона, а Та, Другая, потому что сама Гермиона не могла сказать ни слова.

Она кожей, бегущей по сосудам кровью ощущала, как расстояние в три фута уменьшается, сжимается, мучительно медленно, но неотвратимо. Она чувствовала аромат одеколона Майкрофта — сладко-древесные нотки ощущались отчетливее и реальнее, чем весь окружающий мир.

— Гермиона, — произнес Майкрофт, и, конечно, его голос не дрогнул, как будто они все еще говорили о семейных праздниках, — должен признаться, я испытываю отвращение не только к Рождеству, вообще ко всем подаркам и… увеселениям.

— В таком случае, — ее собственный голос был далеко не так тверд, — хорошо, что я не захватила открытку.

— Боже правый, очень хорошо! — совсем тихо согласился Майкрофт.

Гермиона протянула руку и коснулась его прохладной ладони. Указательным пальцем провела линию вниз, по костяшкам пальцев, потом по удлиненным фалангам, к ухоженным ногтям.

Майкрофт осторожно перехватил ее руку другой рукой, но не оттолкнул, а напротив, удержал.

— Полагаю, мне стоит спросить, — сказал он, и, слава Мерлину, в этот раз слова дались ему непросто, — не имеете ли вы возражений…

Уши и щеки Гермионы вспыхнули от стыда, горло перехватило, и в этот момент Майкрофт осторожно дотронулся до ее подбородка, удерживая ее голову, не позволяя отвести взгляда.

— Не имеете ли вы возражений против того, что наши отношения примут менее формальный характер, — его глаза были совершенно черными, на лбу и на висках виднелись капельки пота, пальцы, касавшиеся ее лица, слегка, но все-таки ощутимо подрагивали, однако он договорил эту в высшей степени чопорную, холодную, формальную фразу до конца, и что-то подсказывало, что ему действительно важно услышать ответ.

— Никаких возражений, — шепотом, сдавленно сказала она, не в силах даже моргнуть, не то, что закрыть глаза.

Майкрофт медленно наклонился, заставляя ее остро почувствовать их значительную разницу в росте, и осторожно, с той же сдержанностью, которая всегда отличала его рукопожатия, коснулся губами ее губ, удерживая ее руку в своей. Вторая ее рука безвольно повисла плетью, и Гермиона не могла даже шевельнуть ей.

Можно целовать со страстью, можно — с нежностью, со злобой, в конце концов, но, пожалуй, во всем мире один только Майкрофт Холмс мог поцеловать с математически-точным расчетом, выверяя каждое прикосновение и отслеживая внимательными черными глазами-тоннелями каждую ее реакцию, каждую эмоцию.

Гермиона была бы рада зажмуриться и отдаться чувствам, значительно более явным, чем любые слова, если бы только не эти глаза. Чудилось, что стоит ей прервать зрительный контакт хотя бы на мгновение — и партия будет проиграна, хотя на доску еще даже не поставили фигуры.

И все-таки именно она разорвала поцелуй, нервно облизнула губы и сказала:

— Однажды вы заверили меня, что, если потребуется, ваша спальня будет в моем распоряжении.

На лице Майкрофта проступило неприкрытое выражение довольства.

— Я не даю обещаний, которые не могу сдержать, — согласился он. — Она в полном вашем распоряжении.

От кабинета до спальни было идти совсем недолго, порыв страсти и вовсе мог бы смести всякие воспоминания об этом пути, но Майкрофт и порывы — не то, что могло бы действительно совмещаться. Они шли спокойно, он открывал перед ней двери с непринужденностью джентльмена, сопровождающего даму на светском мероприятии. И Гермионе невольно на ум снова пришли злосчастные гравюры, встали перед глазами с такой живостью, что она, не сдержавшись, всхлипнула от смеха.

Майкрофт распахнул дверь спальни и с любопытством взглянул на Гермиону, но она покачала головой и сказала:

— Как я могла всерьез принять эту комнату за гостевую спальню?

— Боюсь, что невнимание к деталям — явление, распространенное повсеместно и затрагивающее даже наиболее интеллектуальных представителей человечества, — заметил Майкрофт, закрывая дверь, и, словно внезапно утратив спокойную решимость, которая владела им еще недавно, отошел к книжным полкам.

— Вас это, конечно, не касается, — сообщила Гермиона.

— Конечно.

— Временами мне кажется, — сказала она, вынужденная, не имея смелости подойти к книгам, изучать спину Майкрофта, — что вы делаете мне комплименты.

— А потом?

— А потом, что утонченным образом пытаетесь меня оскорбить.

Спина дернулась.

— Комплимент и оскорбление имеют больше общего, чем кажется на первый взгляд. И первое, и второе по существу являются видами субъективной оценки личности.

Гермиона улыбнулась. Неожиданно ей стало спокойно и легко — здесь, в этой комнате, игры Майкрофта не могли иметь того же значения, что и в его кабинете. Здесь она была сильнее.