Единственная для невольника (СИ) - Новикова Татьяна О.

Не прошу ли я от него слишком многого?

Нет, я вижу: он способен на всё, только скован долгими годами рабства.

Из него нужно вытаскивать слабость. Через боль и мучение, но ведь иначе невозможно. Мне и самой во время — да и после — инициации придется несладко, но я жду того часа как самого большого подарка в жизни.

— Госпожа, вы прекрасно управляетесь с магией, — льстиво отметил Север, когда мы закончили, и я заперла тренировочный зал на магический ключ.

— Спасибо, — тепло улыбнулась. — Ты тоже хорош. Когда с тобой начали заниматься боевыми искусствами?

— Оружие дали с пяти лет, но обучали даже раньше, как только научился ходить, — похвастался он. — Мне всегда говорили, что я прирожденный хранитель. А когда вы решили стать боевиком?

Всё детство я смотрела на своего отца. Вечно в боевых походах, уставший, но неунывающий. Сильный. Он был образцом для подражания. Когда у меня обнаружили способность к магии, я уже знала: иначе быть не может. Отец пытался отговорить неразумную дочь. Он хотел, чтобы я стала лекарем или бытовым магом.

Увы.

Я рассказала, почему пошла в гимназию на боевой факультет, и Север одобрительно хмыкнул. Зато Ветер понуро плелся позади нас и разговор не поддерживал.

— Может быть, я могу сделать для вас ещё что-нибудь? — Север посмотрел на закрытую дверь в спальню.

— Ничего, спасибо. — Я легонько приобняла его напоследок.

Не знаю даже, зачем это сделала. Насмотрелась, как девочки обращаются со своими рабами, как ревнивы по отношению к ним. Ведут себя с ними будто с лучшими друзьями.

Но у нас-то всё иначе. Вечная отстраненность.

Губы Севера озарила радостная улыбка, и мне вдруг стало стыдно за то, что я всегда относилась к брюнету с безразличием, даже не благодарила толком. Девочки вон одежду рабам покупают и побрякушки какие-то, а от меня слова доброго не дождешься. Дала денег, и всё.

— Спасибо тебе! — повторила с чувством. — Отдыхай.

Мы со вторым — и главным — моим несчастьем остались наедине. Посреди пустого коридора. В кромешной ночной темноте, когда шорохи угасли, и умолки голоса.

Я приложила ладонь к двери, и защелка открылась. Дверь отворилась, пропуская нас внутрь спальни, заваленной чертежами и тетрадными записями.

— В твоем личном деле написано, что любое касание причиняет тебе нечеловеческую боль, — пригвоздила я шепотом; Ветер поежился. — Так ли это?

— Так, хозяйка.

Уверенно, спокойно, непоколебимо. Только вот кадык нервно дернулся, будто мужчина пытался умолчать что-то.

Эта мысль не давала мне покоя весь вечер. Я прыжком пересекла расстояние, разделявшее нас. Не отрывая взгляда от хмурого лица блондина, схватила его за ладонь. Тот вздрогнул, но скорее от неожиданности.

— Тебе больно?

Отрицательно покачал головой. В молчании. Словно самому себе боясь признаться, что проклятие не приносит муки.

— Когда тебя трогает кто-то ещё, больно?

Быстрый кивок.

Получается, проклятие сломалось только об меня? Почему? Из-за идеального совпадения? Или чего-то другого, мне неизвестного?

Не понимаю.

А касание всё затягивалось. Пальцы Ветра не дрожали. Не чувствовалось напряжения. Рука была расслаблена, и впервые за это время я не опасалась того, что причиняю этому мужчине боль.

Я осмелела и провела выше, к запястью. Ветер стиснул зубы. Не от боли. Нет. Что-то другое сейчас тревожило его. Что-то, из-за чего взгляд темнел, и губы сжимались в тонкую полоску.

Иногда тишины бывает слишком много. Этой ночью, когда звезды сияли особенно ярко, она давила на барабанные перепонки. Мне хотелось говорить, кричать, смеяться. Хотелось найти объяснение тому, почему проклятие бессильно.

Но я молчала.

— Вы злитесь на меня за тот вечер? — спросил Ветер шепотом, будто кто-то мог нас услышать.

— Нет, — ответила смущенно, — но в следующий раз давай обойдемся без подобных «благодарностей». Зачем вообще тебе понадобилось что-то делать? Ведь всё было нормально.

— Вы не понимаете. Это заложено во мне. Меня обучали хозяева, вдалбливали это годами. Давайте я вам всё расскажу перед тем, как вы дадите мне очередной шанс. Вы должны знать, какой я… на самом деле.

— Зачем? — Вновь взяла его за руку, и мужчина не отстранился. — Меня не интересует, что было раньше.

— Но ведь было же. И тренер права, я слабый… безвольный раб, который не умеет ничего, кроме…

Он не закончил. Я коснулась пальцами подбородка, заставляя поднять на меня взгляд.

— Ты наверняка лучший на свете… любовник, не отрицаю, — его тонкие губы тронула невеселая улыбка, — но я видела, как ты сражаешься, когда забываешь о своей слабости.

— Но…

— Ты нужен мне. У нас стопроцентная связь, понимаешь? Почему-то я могу тебя трогать, невзирая на проклятие. Это ведь что-то да значит? Пожалуйста, не сдавайся. Ради меня.

Я прижала его к себе и опустила голову ему на плечо. Какой же Ветер высокий, едва достаю ему до подбородка. Наши тела оказались совсем близко, прижатые друг к другу. Его холод сплетался с моим теплом.

Удивительно, но в эту секунду я почувствовала, как потяжелело его дыхание. Как затвердели мышцы. Как гулко забилось сердце.

И это вызвало во мне искреннее недоумение. Может ли раб возжелать госпожу? Неужели это не против рабской природы?..

Ветер резко отвернулся, увидев, как округлились мои глаза.

— Разрешите мне помыться, хозяйка, — выдавил мужчина.

— Конечно, иди.

В этот вечер он застрял в ванной надолго. Обычно хватало пяти минут, а сейчас пропал на полчаса. А когда вернулся, взъерошенный, мрачный, то без лишних слов юркнул под одеяло.

Ветер. Мой Ветер.

Бесы. Мне не нравилось это глупое имя. Сейчас оно казалось какой-то издевкой, глупым прозвищем. Ведь он человек. Его должны звать по-настоящему.

— Как тебя зовут? — прервала ночную тишину.

Мужчина напрягся и сглотнул. Острый кадык дернулся, и желваки напряглись.

— Пожалуйста…

— Эрстьен, — пробормотал он. — Плохое имя. Его дала моя мать.

— Ты помнишь свою маму?

— Маму, — он ухмыльнулся так, что мне стало не по себе. — Эта женщина мне точно не мама. У неё скопилось множество долгов, и она не придумала ничего лучше, чем продать семилетнего сына работорговцу. Я помню, как хватался за её юбку и ревел, а она пересчитывала монеты. Ей было всё равно. У меня не осталось ничего, кроме имени. Но и оно мне было ни к чему. Вот и всё.

— Эрстье-е-ен, — протянула я.

Аристократично, звучно, но абсолютно не подходит ему. Он ведь не такой. Не изнеженный красавчик. Не постельный раб.

Он другой.

Мужчина поднял на меня глаза, будто бы ожидал вердикта или усмешки. Но я ободряюще улыбнулась.

— Спасибо, что признался, Стьен. Для меня это много значит.

— Стьен? — слабо улыбнулся. — Звучит гораздо лучше.

Кажется, сокращение не коробило ему слух и не вызывало прежних, болезненных ассоциаций.

— Хозяйка, — тихо позвал он, стоило мне погасить свет хлопком в ладоши.

— Да?

— Я знаю, вы встаете рано. Может быть, потренируемся завтра на рассвете?

— Разумеется, — одобрила я.

— Спасибо… — пробормотал тихо-тихо.

И мне вновь захотелось скулить от бессилия.

Хозяйка стала его погибелью. Разрушительным смерчем. Заболеванием, которое разъедало изнутри.

Стьен пытался ненавидеть её как прочих господ — не получалось. Пытался относиться равнодушно — не мог.

Достаточно было услышать её голос (всегда почему-то тихий, словно она боялась проявить себя в полную силу), чтобы тело опаляло жаром.

Каждое её слово, каждое действие несли не физическую — иную — боль. Куда более невыносимую, чем любая другая. Всякий раз, когда руки хозяйки касались Стьена, он задыхался. В дурной голове билась единственная мысль: «Не отпускай».

А её просьба? Столь искренняя, такая отчаянная, что не было возможности отказаться. Тело, которое совсем недавно молило о том, чтобы всё прекратилось — тренировки, мучения, бои, — наполнилось новыми силами.